«История профессиональной преступности Советской России» — первое серьёзное и подробное исследование отечественной профессиональной преступности начиная с 1917 года. В книге проанализированы все этапы становления и развития профессионального уголовного мира СССР, его особенности, неформальные «законы» и традиции, критикуются неверные теории и ложные концепции целого ряда исследователей. Издание сопровождается богатым документальным и иллюстративным материалом.
АЛЕКСАНДР СИДОРОВ
ВЕЛИКИЕ БИТВЫ УГОЛОВНОГО МИРА
ИСТОРИЯ ПРОФЕССИОНАЛЬНОЙ ПРЕСТУПНОСТИ СОВЕТСКОЙ РОССИИ
КНИГА ПЕРВАЯ (1917–1940 Г.Г.)
Автор выражает глубокую благодарность Георгию Константиновичу Ермоленко, Олегу Вячеславовичу Строеву и Дмитрию Михайловичу ШИШКАНОВУ, без помощи и поддержки которых эта книга не увидела бы свет.
История не пишется по блату…
Прежде всего — несколько слов о себе самом: профессиональный журналист и филолог, выпускник Ростовского государственного университета восемнадцать лет прослуживший в уголовно-исполнительной системе Советского Союза и России (редактировал газету для осуждённых «Тюрьма и воля»), автор книг «Словарь блатного и лагерного жаргона. Южная феня» и «Классическая поэзия в блатных переводах», многих статей и очерков о российском уголовном мире, его истории, традициях, субкультуре. Нравы, быт, язык российского «дна» известны не понаслышке, поскольку не менее двух десятков лет пришлось тесно общаться как с представителями уголовно-арестантского мира, так и с теми, кто призван этих представителей ловить и перевоспитывать — с работниками правоохранительных органов.
Теперь — о книге. Это — первая попытка нарисовать подробную и объективную картину становления и развития
Автор ставил задачу создать книгу, свободную от каких бы то ни было партийно-идеологических пристрастий. Нередко подвергаются сомнению, критикуются взгляды, ставшие в последнее время чуть ли не ортодоксальными (например, об «ужасной трагедии» 1937 года). Приходится полемизировать с людьми, чьи имена и авторитет чрезвычайно высоки — например, с Александром Солженицыным, с его субъективными и зачастую неверными взглядами на преступность, преступников, арестантов советского и дореволюционного периода. В то же время автор вынужден опровергать и теории, утверждения историков вроде профессора Академии МВД РФ полковника Кузьмина, отчаянно защищающих гулаговскую действительность и варварские методы сталинизма. Однако автор благодарен этим и сотням других исследователей за огромный труд, который они проделали по сбору и систематизации фактических материалов. Без их тщательной и кропотливой работы была бы невозможна эта книга.
Ещё одна отличительная особенность «Великих битв уголовного мира» состоит в том, что автор уделяет внимание не преступному сообществу самому по себе, но рассматривает этапы уголовной истории в рамках истории Советского государства. Основная идея исследования сводится к тому, что именно
Как появилась эта книга? Сказать, что случайно, означало бы погрешить против истины. «Случайные» книги не пишутся по несколько лет. Ради «случайных» книг не приходится работать с тысячами источников — мемуарами, документами, историческими исследованиями, изучать фольклор уголовного мира, встречаться с десятками людей — арестантами бывшими и нынешними, сотрудниками мест лишения свободы, работниками правоохранительных органов.
И всё-таки определённый элемент случайности в создании этого исследования присутствует. Дело в том, что автор его — филолог, и основную свою задачу долгое время видел в изучении русского уголовно-арестантского жаргона, или «босяцкого языка», или «блатной фени» — кому как нравится. Этому автор посвятил полтора десятка лет, проблемами арго криминального мира углублённо занимается и сегодня.
Серьёзно занимаясь изучением жаргона, автор пришёл к выводу о необходимости подхода к исследованию уголовного сленга с позиций социолингвистики. Фундаментальный постулат этой отрасли языкознания: развитие языка определяется конкретными социальными условиями общества. И неожиданно оказалось, что русское воровское арго впитало в себя и хранит многие реалии российской истории (в том числе давно, казалось бы, позабытые и утерянные), отголоски народных обрядов и верований, славянской мифологии, далёких событий и общественных катаклизмов. Именно обращение к жаргонной лексике определённого периода позволяет порою по-новому трактовать тот или иной исторический факт, явление, давать им оценку, отличную от общепринятой.
Как бы «побочным» результатом такого исследования явилось то, что некоторые свои лингвистические и «этнографические» очерки автор стал публиковать на страницах периодической печати («История маленькой карты», «Свято место «клюквой» называют», «Валюта страны Зэкландии», «В защиту замаранной «марочки» и т. д.). И однажды редакция газеты «Пресс-криминал» обратилась к нему с просьбой хотя бы в общих чертах обрисовать читателям этапы истории советского криминального сообщества, начиная с Октябрьской революции. В ходе изучения материалов оказалось, что вся история советского преступного мира представляет собой сплошное белое пятно с вкраплениями каких-то легенд, мифов, слухов, сплетен, версий… Пришлось немало потрудиться, чтобы более или менее прояснить ситуацию. Так появилась серия очерков «Неизвестные войны» о внутренних «разборках» в уголовно-арестантском сообществе 20-х — 80-х годов (пять публикаций), а также серия очерков «Воровской закон» (четыре публикации).
Очерки вызвали интерес читающей публики, в том числе специалистов. К автору стали обращаться старые гулаговские узники, бывшие работники лагерей, историки, филологи. Кроме того, к этому времени накопился значительный (в том числе и лексический) материал, позволявший более углублённо заняться проблемами истории советского криминального мира. И постепенно возникла идея написать более подробное и объёмное исследование.
Поначалу казалось, что задача достаточно проста: подработать, уточнить, добавить фактический материал…
Однако «уточнения» и «доработки» растянулись почти на два года. За это время все главы по несколько раз переписывались набело. Нередко новые документы, беседы с людьми, мемуары узников, сопоставление дат и событий, анализ обстановки в обществе и многие другие обстоятельства заставляли совершенно по-иному расставлять акценты, подвергать сомнению, казалось бы, незыблемые постулаты.
Но неужели до сих пор не существовало исследований, посвящённых уголовному и арестантскому миру Советской России? Утверждать это было бы неверно. Тем более что автор настоящей книги не раз обращается к подобного рода работам, многие из них цитирует, со многими полемизирует.
Другое дело, что фактически отсутствуют серьёзные работы, глубоко и всесторонне исследующие
Ещё одна масштабная работа — «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына — в основном посвящена истории лагерей СССР и грешит множеством фактических ошибок и субъективных оценок.
Не спасают положения также мемуары и документально-художественные произведения В. Шаламова, Л. Копелева, А. Леви, М. Дёмина, А. Жигулина и ряда других авторов. Все они посвящены лишь
В последние годы в России появилось множество изданий, претендующих на освещение истории уголовного мира России — «Преступный мир России» А. Константинова, «Бандиты времён социализма» и «Бандиты времён капитализма» Ф. Раззакова, «Цветная масть» В. Разинкина и А. Тарабрина, «Москва бандитская» Н. Модестова и целый ряд других книг. Однако большинство из них посвящено постперестроечной криминальной истории страны, история же доперестроечного профессионального преступного мира затрагивается вскользь, отрывочно, неглубоко и в основном подаётся на уровне слухов и предположений. Даже лучшее из исследований — упоминавшийся двухтомник Ф. Раззакова — фактически представляет собой не более чем попытку хронологического изложения событий, причём неполную и часто без серьёзного осмысления и анализа фактов.
Безусловный интерес представляют и отдельные монографии по истории региональной милиции — донской, питерской и т. д. Даже при явной ангажированности таких книг, нередко написанных исключительно с целью прославления чекистов и милиционеров, они содержат немало уникального фактического материала, который — при критическом подходе к нему — даёт пищу для размышлений.
Изучение советского профессионального преступного сообщества необходимо и интересно как для исследователей русской истории, так и для исследователей криминального мира в целом — особенностей его развития, формирования традиций, мировоззрения и психологии. Существуют подробные работы, посвящённые американской, итальянской, колумбийской мафии, японской якудзе, китайским триадам и проч. А между тем русское сообщество так называемых «воров в законе» представляет собой особую разновидность организованной преступности, во многом уникальную и отличающуюся необыкновенной живучестью и мимикрией. Проанализировать и объяснить этот феномен автор попытался в своём исследовании «Великие битвы уголовного мира».
В книге собран уникальный материал: документы, мемуары, свидетельства многих людей, с которыми автор встречался лично. Проанализировано несколько тысяч самых разнообразных источников, критически сопоставлено немало фактов, мнений, гипотез. В полной мере используются на правах документов и свидетельств песни, поговорки, присказки уголовного мира и другие произведения так называемого «блатного» фольклора.
Наконец, о стиле изложения. Как с первых же страниц заметит читатель, стиль этот далёк от научного — или наукообразного. К несчастью, многие исследования научных работников грешат и неоправданной перенасыщенностью специальными терминами:
И в таком же ключе — более трёхсот страниц! А ведь процитированное (чрезвычайно интересное) исследование В. Жельвиса «Поле брани. Сквернословие как социальная проблема» посвящено… нецензурной лексике!
Автору «Великих битв…», напротив, хотелось бы, чтобы его книгу с удовольствием читали и понимали люди
«ЖИГАНЫ» ПРОТИВ «УРКАГАНОВ»
«Благородный преступный мир» и вихри революции
Революция 1917-го года и гражданская война серьёзно изменили криминальную обстановку в России. Пёстрое преступное сообщество первых мирных лет Республики Советов в корне отличалось от дореволюционного. В царской России с её мощным полицейским аппаратом борьба с преступностью велась высокопрофессионально и эффективно. Как известно, в 1913-м году в Швейцарии на Международном криминологическом конгрессе Московская сыскная полиция, которую в то время возглавлял Аркадий Францевич Кошко, была признана лучшей в мире.
Однако после Февральской революции, в марте 1917-го года, Временным правительством была объявлена всеобщая амнистия, и поток уголовников хлынул на свободу. По мнению министра юстиции Александра Керенского, амнистия должна была способствовать
Уголовный народ тут же напряг свои творческие силы, и количество преступлений возросло в десять раз.
Но важно не только количество. Во время революции, гражданской войны и в первые послевоенные годы преступления уголовников — как профессиональных, так и новичков, — отличались особой наглостью и жестокостью. Ни созданная Временным правительством гражданская милиция (состоявшая из гимназистов, студентов и бывших городовых), ни управление уголовного розыска того же периода, ни большевистские комитеты охраны, ЧК и милиция (которые при избытке революционного энтузиазма страдали недостатком специальных знаний и навыков в оперативно-следственной деятельности, криминалистике и т. д.) — не способны были в первые годы после революции обуздать уголовную преступность.
Но начнём с временного правительства. Сделав широкий жест и объявив всеобщую амнистию, оно вскоре столкнулось с вакханалией убийств, грабежей и краж. В конце концов, когда бандитами Дружа была ограблена касса игорного дома на Морской улице, где имели обыкновение собираться правительственные чиновники, 16 апреля 1917 года Временное правительство издаёт постановление о создании Петроградского столичного управления уголовного розыска, подчинив его деятельность комиссариату юстиции. В тот же день вышло распоряжение градоначальника:
Управление уголовного розыска более чем наполовину состояло из бывших служащих сыскной полиции, которые довольно неплохо знали своё дело. Во всяком случай, постановление правительства серьёзно обеспокоило уголовный мир.
По инициативе грабителя с дореволюционным стажем Ваньки Банщика (судя по кличке — вокзального вора: от жаргонного «бан» — вокзал) вскоре состоялась представительная сходка налётчиков, карманников, фальшивомонетчиков, домушников и других не менее «авторитетных» «светил» преступного сообщества. Цель — выработка методов борьбы с уголовным розыском. Собрались уголовники в Александро-Невской лавре.
Обсуждение было долгим и бурным. В конце концов по предложению спекулянта Лопатина (о времена! — в сходках участвовали «барыги»!) общество решило: необходимо уничтожить архивы уголовного розыска, оставшиеся ещё с царских времён. Там хранились отпечатки пальцев «уркаганов», сведения о судимостях, уголовном «почерке» (методах работы преступника) и т. д. Проведение операции поручили налётчику Каримову и карманнику Блинову.
Правда, осуществление плана отодвинулось, поскольку тут не ко времени грянула Октябрьская революция. Однако 29 октября 1917 года в столичном управлении уголовного розыска всё-таки вспыхнул пожар. В пламени погибли почти все документы, собранные за долгие годы «элементами сомнительной нравственности» (как с пролетарской проницательностью окрестили большевики бывших сотрудников полиции): фотографии, «послужные списки» уголовных преступников и т. д.
…Имея в виду, что служащие уголовного розыска по своему призванию имеют своей задачей и обязанностью лишь борьбу с уголовной преступностью, что учреждение это беспартийно и помогает всякому пострадавшему и работа его не приостанавливалась при всех сменах правительственной власти, несмотря на двукратный разгром управления заинтересованными уголовными преступниками, общее собрание постановило продолжить свою уголовно-розыскную работу при существующей в данный момент власти и исполнять свой тяжёлый гражданский служебный долг перед населением Петрограда по борьбе со всевозрастающей уголовной преступностью.
Уголовники, однако, не учли важного обстоятельства — квалификации своих противников. Специалисты высочайшего класса С. Н. Кренев, А. А. Сальков, С. Н. Шипов, П. З. Лукашевич, А. М. Горин и другие смогли
Понимая опасность разгула преступности, эти и другие работники уголовного розыска с дореволюционным стажем пытались наладить контакты с новой революционной властью. 2 ноября 1917 года в Управлении уголовного розыска состоялось собрание оперативного состава (разумеется, из числа старорежимных «спецов»), где обсуждался вопрос о работе в новых условиях. Собрание постановило:
Дело уголовного розыска в Российской Федеративной Республике, бывшее при царском режиме в суровых тисках жандармерии и полиции, конечно, не могло быть поставлено на ту желанную высоту, на которой должна находиться эта в высшей степени важная для всякого цивилизованного государства деятельность…
Настало время поставить дело сыска на научную высоту и создать кадры действительно опытных сотрудников, научных специалистов.
В наследие от проклятого царского режима у нас остался полуразрушенный, никуда не годный сыскной аппарат с сотрудниками, на которых большей частью широкие слои населения смотрели (и часто справедливо) как на элементы сомнительной нравственности, обделывающие свои личные дела с преступным миром.
Такое положение терпимо дальше быть не может…
Впрочем, большевики не спешили протянуть руку «бывшим». Правда, 3 декабря в Управлении уголовного розыска перед сотрудниками с докладом о положении в городе выступает член Военно-революционного комитета Г. И. Благонравов. Собрание оперативных сотрудников угрозыска единодушно принимает постановление, где выражает свою лояльность Советской власти и готовность вместе с нею обуздать уголовную преступность.
Однако новой власти не нужна была подобная вызывающая «беспартийность». Тем более оскорбительной смотрелась подозрительная формулировка по поводу
Для начала они были лишены гражданских прав. И, конечно, их запрещалось привлекать к деятельности новой, рабоче-крестьянской правоохранительной системы.
Результаты не замедлили сказаться. С 17-го по 22-й годы по стране прокатилась волна кровавых грабежей, бандитских налётов, сопровождавшихся зачастую зверскими убийствами. Одним из распространённых способов были налёты на квартиры, грабежи под видом обысков, реквизиций и т. п. В связи с этим в больших городах создавались домовые комитеты самообороны. Жильцы (часто вооружённые кто чем мог) поочерёдно дежурили в подъездах и во дворах. Ряды преступного мира возросли в несколько раз; помимо «старорежимных» «уркаганов», в криминальную среду вливаются десятки, сотни тысяч новичков.
Недостаток профессионализма новая власть с большевистской решимостью пыталась компенсировать решительными мерами устрашающего характера. Вновь обратимся к примеру Петрограда — цитадели революции, где в 1918 году находилось революционное правительство. 18 января 1918 года на совместном заседании членов Комитета охраны города с представителями районных Советов Петрограда и уголовного розыска В. Д. Бонч-Бруевич (управляющий делами Совнаркома) огласил текст заявления, согласно которому весь преступный элемент обязан был покинуть в 24 часа Петроград или явиться в Комитет охраны для регистрации и дачи обязательства не совершать правонарушений. В противном случае уголовники, пойманные на месте преступления, расстреливаются без суда и следствия.
Некоторая часть профессиональных преступников действительно покинула Питер — от греха подальше… Но большинство продолжало криминальную деятельность. Более того, заявление Бонч-Бруевича фактически имело обратный эффект: даже представители прежде «чистых» уголовных «специальностей» (взломщики сейфов, карманники, квартирные воры и пр.) вынуждены были взяться за оружие. Лучше выстрелить первым, когда знаешь, что финал один — смерть. Многие предпочитали теперь действовать не в одиночку, а преступными группами, бандами, чтобы давать эффективный отпор милиции и уголовному розыску (банды Белкина, Чижова, Смородина-Ковалёва, Маньки Солёной и др.). Соответственно резко повысилось количество грабежей, разбоев, убийств…
Сотрудникам уголовного розыска не удавалось стабилизировать криминальную ситуацию в городе. За весь 1918 год в результате вооруженных схваток с уголовщиной на улицах города, в квартирах, в подвалах домов и на чердаках было задержано всего 700 вооружённых бандитов и налётчиков, грабителей и профессиональных воров — цифра ничтожная по сравнению с истинным размахом преступности того периода.
Причина не только в том, что в угро работали новички-непрофессионалы. Само управление Петроградского уголовного розыска было ничтожно мало: на город с населением более миллиона человек в 1919 году сотрудников угро числилось: оперативная часть — 213 человек, «летучий отряд» — 250 человек, секретная служба — 26 человек, в питомнике служебно-розыскных собак работало 18 сотрудников… Начальником уголовного розыска был Александр Васильевич Ульянов, рабочий-большевик с фабрики «Скороход». При всём уважении к этому человеку, следует всё же признать, что борьба с профессиональной преступностью несколько отличается от производства галош и сандалий…
Впрочем, надо отдать должное: новый оперативный состав уголовного розыска делал всё, что мог. Недостаток специальных знаний и навыков сотрудники компенсировали напористостью, отчаянной смелостью, умением внедряться в ряды преступного мира под видом «своих» (рабочим, крестьянам, матросам и солдатам это было легче, чем дореволюционным сыскарям-интеллектуалам). Кроме того, обстановка требовала зачастую быстрых, решительных, жёстких действий.
Для подавления преступности рабоче-крестьянская милиция и уголовный розыск пользовались и так называемыми неправовыми методами. Например, 17 февраля 1919 года Петроградский Совет принимает постановление «О борьбе с бандитизмом», где в качестве превентивной меры предусматривалась изоляция
Однако даже такая мера не принесла желаемых результатов. Для того, чтобы хотя бы приблизительно представить размах, который приобрели в Петрограде кражи, достаточно одного факта: в 1919 году уголовному розыску удаётся раскрыть подпольную фабрику по переделке краденых вещей под весёлым названием «Шурум-бурум», где работало… около 200 портных! За этот же год закрыто и разгромлено более 600 притонов и игорных домов — традиционного места сбора профессиональных уголовников.
Не оставались в долгу и распоясавшиеся «уркаганы». Особо доставалось представителям милиции, которых уголовники ненавидели не менее люто, чем старорежимных «фараонов». Московская банда Николая Сафонова по кличке Сабан, например, только 24 января 1919-го года убила 16 постовых милиционеров. Но не щадили и обывателей. Павел Морозов, который возглавил ту же банду после гибели Сабана, за короткий срок совершил с подельниками несколько десятков ограблений и 30 убийств. Такого А. Кошко со своими соратниками не могли представить и в страшном сне!
Эффективной борьбе против криминальных элементов мешало отсутствие реального взаимодействия правоохранительных органов. Рабоче-крестьянская милиция (формально созданная 28 октября 1917 года, но лишь в октябре 1918 получившая наконец инструкцию о принципах своей деятельности) подчинялась местным Советам и Народному комиссариату по внутренним делам; уголовный розыск находился в ведении Народного комиссариата юстиции. Самый мощный, страшный и безжалостный карающий орган — Всероссийская Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем (ВЧК), созданная 7 декабря 1917 года и возглавляемая Феликсом Эдмундовичем Дзержинским, — действовала при Совете Народных Комиссаров РСФСР. Со стороны ВКП(б) её курировал Иосиф Виссарионович Сталин.
1. Всех граждан с уголовным прошлым изолировать в лагеря особого назначения в административном порядке. Принадлежность к уголовному элементу, подлежащему изоляции, определяется регистрацией в уголовном розыске.
2. Отделу управления в спешном порядке поручить открыть несколько лагерей особого назначения, куда можно было бы заключить уголовный элемент и откуда невозможны были бы побеги. Для приспособления к таким лагерям отделу управления рекомендуются помещения бывшей тюрьмы «Кресты» и Дерябинской тюрьмы.
Только в начале 1919 года происходит фактическое объединение всех этих структур в единый кулак. 10 января специальным декретом уголовный розыск из ведения НКЮ передаётся в НКВД — то есть происходит его слияние с милицией. Что касается чекистов, то они продолжают самостоятельно бороться с контрреволюцией (подлинной и мнимой). Однако свою тяжёлую длань кладут на плечо «братьям меньшим». Выступая на московской конференции ВЧК, Феликс Дзержинский требует от работников органов государственной безопасности, чтобы они деятельно помогали милиции громить криминальный мир:
— Разделения двух органов — милиции и ВЧК — быть не может!
Чекисты принимают эти слова как руководство к действию. Причём помощью «со стороны» дело не ограничивается. Органы милиции начинают укрепляться чекистскими кадрами. «Испытанные товарищи» приходят как на руководящие посты, так и на оперативную работу.
Чтобы понять, что это значило, надо иметь хотя бы отдалённое представление о ЧК. Обосновавшись с 1918 года на Лубянке, 2, в здании бывшего страхового общества «Россия», это учреждение наводило ужас на всю страну. Формально ВЧК не имела право расстреливать. Фактически — пускать оружие в ход для чекиста было так же естественно, как высморкаться. Оправданием любых действий «парней в кожаных куртках» было то, что они «ведут борьбу с контрреволюцией». А цель — оправдывает средства. Порой даже большевистская власть хваталась за голову, когда бравые чекисты вершили свои расправы. Так, Совет рабоче-крестьянской обороны в 1918 году издал постановление «О проводимых ВЧК арестах ответственных служащих и специалистов», где посетовал, что чекисты хватают всех без разбора, без предъявления обвинений и без оповещения руководства предприятий. Всё это приводит к дестабилизации производства! Вот такой размах…
Любопытно в этом отношении свидетельство самого Феликса Эдмундовича. По его словам, служить в органах могут только святые или подлецы. «Но святые покидают меня, а остаются одни подлецы» — заключил Дзержинский. Он знал, что говорил. Ведь под его началом служило и немало… уголовников! Вспомним хотя бы отрывок из романа «Архипелаг ГУЛАГ». Солженицын рассказывает о том, как сам «железный Феликс» защищал на суде своего проворовавшегося приятеля Косырева:
Если такие приятели были у «железного Феликса», что же говорить о рядовых защитниках закона?
Но уж что чекисты умели, так это быстро и безжалостно расправляться с врагами. Кто бы они ни были — хоть «буржуи», хоть «уркаганы». В работу милиции они внесли принцип шерифов Дикого Запада: «Сначала стреляй, потом спрашивай, как зовут».
В уголовном розыске «парни в кожаных куртках» создают два отряда: «особый» — по борьбе с опасными преступлениями (убийства, налёты, грабежи и пр.) и «летучий» — по борьбе со спекулянтами, карманниками, «шнифферами» (взломщиками сейфов) и другими правонарушителями.
Направление было определено. Нужны были отчаянные, жёсткие, бескомпромиссные «люди дела». Они подбирались не только из чекистов. В обстановке первых послереволюционных лет найти таких «боевиков» не составляло особого труда. Одна из легендарных фигур — начальник уголовного розыска Петрограда с 25 декабря 1919 года, балтийский матрос Владимир Александрович Кишкин. Он принимал личное участие в задержании особо опасных преступников, в разгромах банд. Таких вооружённых схваток у него было более ста. В одной из них он был ранен и потерял правый глаз, но такой вид ещё больше устрашал уголовников. Агент уголовного розыска тех лет И. В. Бодунов вспоминает:
Усилия «кожаных курток» и «красных милиционеров» очень быстро стали давать свои плоды. Это было признано на 3-м Всероссийском съезде заведующих отделами управлений внутренних дел исполкомов, который проходил с 20 по 31 января 1920 года в Москве. Уголовный розыск был реорганизован и стал ведущей службой органов внутренних дел в борьбе с профессиональной преступностью.
Одним из важнейших решений съезда была
Впрочем, негласно этот запрет давно нарушался: в Петроградском уголовном розыске, например, работало более сотни старых «спецов». Из них была создана специальная оперативная группа, занимавшаяся разработкой тактики борьбы с профессиональной преступностью. Более того: было создано научно-справочное, регистрационное и дактилоскопическое бюро, которое
Но это всё делалось питерскими сыщиками до сих пор на свой страх и риск. Теперь же, на съезде, было
Результаты не замедлили сказаться. В том же Питере уже за десять месяцев 1920 года были ликвидированы 32 банды налётчиков, задержаны 4066 рецидивистов и 6406 бандитов! Уверенность преступного мира в своём всесилии серьёзно пошатнулась…
Постепенно страна переходила на мирные рельсы. Работники правоохранительных органов, в том числе угро, накапливали опыт, набирались профессионализма. 2 марта 1922 года в Москве состоялся 1-й съезд начальников губернских управлений милиции и уголовного розыска. Главной темой было совершенствование деятельности уголовного розыска, создание школ и курсов по подготовке высококвалифицированных специалистов. Наступало время новой экономической политики — нэпа. Теперь уже в борьбе с уголовщиной было недостаточно тяжёлого кулака и меткого маузера. Требовалось работать и головой…
В мае 1922 года создаётся Управление уголовного розыска республики в НКВД. Организуются курсы для обучения новичков. В программу входят техника уголовного розыска, основы дактилоскопии, судебная медицина, изучение уголовного и уголовно-процессуального кодексов и т. д.
Следом создаются вечерние школы для всех сотрудников уголовного розыска. Преподают здесь специалисты с дореволюционным стажем. Изучаются все виды преступлений, методы опроса, ареста, обыска, научные приёмы уголовного розыска — фотография, дактилоскопия, словесный портрет, экспертиза; самооборона — приёмы джиу-джитсу и удары бокса и проч.
Советская власть постепенно сменяет гнев на милость. Многие из старых специалистов награждаются и восстанавливаются в правах гражданства. В отношении бывших полицейских царской России — шаг беспрецедентный!
Наконец, важную роль играло и материальное поощрение сотрудников угро, а также постоянное внимание со стороны властей по отношению к милиции. В 1922 году сотрудникам уголовного розыска установили новую заработную плату, значительно превышавшую прежнюю (до этого милиционеры получали намного меньше, чем рабочие и служащие). Кроме того, агентам угро стали выплачивать отчисления от стоимости разысканного имущества: правительственных и кооперативных учреждений и предприятий — 10 процентов, частных лиц — 15 процентов.
В результате всех перечисленных мер к концу 1922 года в целом по стране количество тяжких преступлений постепенно пошло на убыль.
Ввиду отсутствия достаточных средств на хозяйственные и оперативные расходы по производству розысков краж и неимения в распоряжении уголовного розыска сумм на выдачу премиального вознаграждения за успешную работу по розыскам преступников и похищенного ими имущества и ценностей Петроградский губернский исполком постановляет: предоставить начальнику уголовного розыска в Петрограде и начальникам уездных отделений уголовного розыска Петроградской губернии право получения процентного вознаграждения за разысканное и возвращённое имущество и ценности. Полученные суммы расходовать только на выдачу вознаграждений наиболее отличившимся работникам уголовного розыска, на хозяйственные, оперативные и технические нужды розыска.
«Социально близкие»
Мы уже упоминали, что часть профессиональных уголовников попала в особую милость у новой власти. Были среди них и убийцы, и насильники, и грабители… Конечно, мгновенно всплывают в памяти фамилии легендарных Котовского и Камо (Тер-Петросяна). Но вокруг имён этих известных разбойников хотя бы создан романтический ореол, они действительно были личностями выдающимися, неординарными. Однако чаще всего жизнь подсовывала персонажи менее симпатичные.
Подобного рода деятели нередко пробивались и на командные должности в Красной Армии. Но особенно много так называемого преступного элемента было среди рядового состава. Диву даёшься, когда знакомишься с обитателями мест заключения начала 20-х годов. Огромное количество убийц, грабителей, воров с оружием в руках во время гражданской войны защищало Республику Советов:
И таким примерам несть числа. Конечно, далеко не все уголовники с дореволюционным стажем сделали себе карьеру при новой власти. Как сейчас принято говорить, менталитет не тот. По-русски — не та закваска. (Собственно, об этом свидетельствуют и примеры, приводимые профессором Гернетом). Однако возникшая вскоре «теория» о «социально близких» новой власти уголовниках оказалась живучей не в последнюю очередь и потому, что среди представителей этой самой власти нередко встречались уголовные преступники.
Другая часть профессионального уголовного сообщества вместе с отступавшими частями Белой Армии эмигрировала за кордон. В основном речь идёт о преступниках высокого класса: марвихерах, городушниках-шопенфилерах, медвежатниках, мошенниках-фармазонщиках и проч.
Зато ряды криминального мира пополнили люди, прежде не имевшие связей с преступным миром. Многие из них в гражданскую тоже воевали на стороне большевиков, но в новой жизни не нашли себе места, привыкнув к насилию и не имея никаких других профессиональных навыков. В основном это были не опытные рабочие, а мелкие ремесленники и люмпены, соблазнённые в своё время лозунгом большевиков «Грабь награбленное!». Подавив сопротивление «экспроприаторов», они просто начали претворять этот лозунг в жизнь, поняв его слишком буквально.
Мы не зря подчёркивали выше, что многие преступники пришли в мирное время в правоохранительные органы. Это привело к ситуации, когда зачастую грань между уголовником и тем, кто призван с ним бороться, оказывалась настолько зыбкой, что её легко можно было пересечь. Вспомним, например, знаменитого Леонида Пантёлкина — Лёньку Пантелеева, который начинал рядовым сотрудником ГПУ, а кончил известным на всю Россию бандитом, на котором «висело» немало грабежей и трупов. В качестве иллюстрации можно привести и дело «степных дьяволов» — банды, которая орудовала в окрестностях Ростова с 1920-го по 1923-й годы. В Батайске, Койсуге, Кущёвке, Степной были совершены десятки ограблений и убийств. Вооружённые бандиты нападали на поезда, грабили подводы, в марте 1922-го года убили 18 работников Батайской трудовой артели, похитив 386 пудов пшеницы, огородные семена и… одежду убитых!
Во главе банды стоял Василий Бессмертный. В первую мировую войну, будучи денщиком, он совершил убийство, но сумел замести следы преступления. После революции пошёл в Красную Армию, потом — в батайскую милицию. Но здесь Бессмертный связался с бандитами, помогая им планировать и проводить операции. В 1921-м году ДонЧК заподозрила Бессмертного и арестовала его. Однако ему удалось бежать из подвалов ростовской ЧК, и после этого бывший милиционер сам возглавил банду. «Степных дьяволов» долго не могли ликвидировать. И в первую очередь потому, что среди них было немало бывших военнослужащих (в том числе красноармейцев), так что чекистам приходилось иметь дело не просто с бандой, а с хорошо организованной боевой единицей. Разгромили банду только в июле 1923-го года.
Подобное взаимопроникновение не могло не сказаться на психологии и мировоззрении как преступного мира, так и новой власти. Эта психология послужила основой для создания теории так называемых «социально близких элементов». Так Советская власть определяла представителей профессионального криминального сообщества дореволюционной России. Большевики, основываясь на доктринёрски понятом марксовом учении о классовой борьбе, выдвинули тезис о том, что в условиях, когда власть перешла в руки эксплуатируемых классов, исчезает социальная подоплёка преступности. Прежде, в эксплуататорском обществе, преступник нарушал закон, тем самым выступая против ненавистной системы, которая угнетала человека. Он не хотел быть рабом и выбирал путь стихийного протеста — путь преступления. Веками мечта народа о справедливости воплощалась в образах «благородных разбойников» — Стеньки Разина, Емельки Пугачёва и т. д.
Теперь, когда социальная справедливость восстановлена, по мере продвижения к социализму будет постепенно исчезать и уголовная преступность. «Уркаганы» найдут своим силам и способностям достойное применение. Тем более в новом обществе не будет разделения на богатых и бедных. Важно не наказывать преступника, а помочь ему найти себя, своё место в жизни, реализовать скрытые способности, таланты… Уголовники в большинстве своём вышли из низов народа. Поэтому они социально близки революционной власти, с ними легко найти общий язык. Они — «свои», в отличие от «буржуев», живших всегда чужим трудом, не знавших горя и нужды.
Далее мы увидим, чего стоили все эти утопические теории. Справедливости ради стоит заметить: возможно, в том идеальном социалистическом обществе, которое рисовалось по рассказам большевиков, преступников действительно было бы легче вернуть в лоно честной жизни. Но ведь эта сказка с первых шагов была втоптана в грязь. Сразу же появились и богатые, и бедные; власть не помогала трудовому человеку, а грабила его, если он не соглашался с ней — гноила и уничтожала.
«Каморра народной расправы»: Русская «мафия» первых лет революции
Мир «уркаганов» пополнился не только «красным набором». Не менее (а скорее, более) значительной силой, на время изменившей характер российского социального «дна», стали представители разгромленного белого движения, а также другие выходцы из так называемых «имущих классов». Многие не успели, некоторые не захотели эмигрировать с остатками белых войск. Влиться в новую жизнь и смириться с нею эти люди не желали: слишком сильно ненавидели они власть «быдла», которая физически уничтожала цвет нации.
Надо сказать, для такой ненависти были все основания.
Во время гражданской войны карательные мероприятия по отношению к «буржуям» осуществляли не только органы, созданные в соответствии с законодательными актами (до 1919-го года ВЧК имела право внесудебного решения дел, с 17 февраля 1919-го года приговоры врагам революции выносили революционные трибуналы). Практика была куда проще и многообразнее. Так, во время многочисленных попыток утвердить власть Советов на Дону озверевшие революционеры возвели террор в абсолют.
Ситуация осложнялась тем, что революционные войска, которые несли с собой новые порядки, были неоднородны: красногвардейцы, солдаты, матросы, латышские стрелки, анархисты различного толка и пр. Эти вооруженные формирования в свою очередь распадались на союзы, группы, которые яростно боролись между собой за власть и не признавали никаких законов.
В конце апреля — начале мая 1918-го года, когда на донскую землю вступили красные войска, на население обрушилась лавина грабежей, арестов, расстрелов. Казни совершались круглосуточно, в многочисленных «штабах», на улицах и в домах, на виду у публики и без свидетелей… Смерть многих жертв была мученической: их кололи штыками, рубили саблями, топтали копытами лошадей. Нередко толпа опьяненных кровью люмпенов глумилась над трупами. Возраст в расчёт не принимался, поэтому убивали и подростков 13 — 16-ти лет.
Но и «законная» власть в виде ЧК свирепствовала, стремилась утопить «врагов революции» в крови. Особой ненавистью пылали чекисты к представителям науки и культуры, не говоря уже о государственных чиновниках. Тот же Лацис писал:
В ЧК было к тому же немало физически и психически ущербных людей, извращенцев и садистов, истерических маньяков и наркоманов. Как мы уже отмечали, нередко это были «блюстители закона» с мрачным криминальным прошлым.
В харьковской «чрезвычайке» «товарищ Эдуард» и его подручный каторжник Саенко подвергали жертвы чудовищным пыткам. После изгнания большевиков из Харькова следователи Добровольческой армии обнаружили в подвалах ЧК множество так называемых «перчаток» — человеческой кожи, содранной с рук вместе с ногтями. Кроме того, на трупах были следы страшных операций над половыми органами. Лучшие харьковские хирурги не смогли понять смысла этих издевательств. Они лишь предположили, что это может быть разновидностью китайских пыток, по своей болезненности превышающей всё доступное человеческому воображению. На трупах бывших офицеров были вырезаны ножом или выжжены на плечах погоны, на лбу — пятиконечная звезда, были отрезаны носы, губы, уши…
В Николаеве чекист Богбендер с каторжниками-матросами и двумя помощниками-китайцами замуровывал живых людей в каменные стены.
В Киеве «чрезвычайкой» управлял сам идеолог «красного террора» латыш товарищ Лацис. В одном из подвалов ЧК был устроен своеобразный «театр»: расставлены мягкие кресла для любителей кровавых зрелищ, а на сцене проводились казни. Помощницы Лациса «товарищ Вера» и Роза Шварц выкалывали жертвам глаза (или выжигали их папиросами), забивали под ногти гвозди, выжигали кресты…
Вообще фантазия чекистов была болезненно-безграничной. Они закапывали людей заживо, сдирали с живых кожу (для чего предварительно бросали их в кипяток) и выбрасывали на мороз, раскалывали молотом головы и извлекали мозги, бросали в корабельные топки, с удовольствием слушая вопли и вдыхая запах горящей плоти, пинцетами вытягивали жилы, в бочках с вбитыми острием внутрь гвоздями скатывали с горы — и тому подобное.
Такая политика, направленная на физическое уничтожение «классовых врагов»: буржуазии, дворянства, интеллигенции и других — сыграла свою жуткую роль. Она выбила этих людей из привычной колеи, ожесточила многих из них, привела к частичной люмпенизации. Наиболее волевые и пострадавшие от репрессий перешли к активному сопротивлению. Это были прежде всего кадровые офицеры. Люди с большим военным опытом, с навыками ведения боевых действий, умелые организаторы и руководители, они влились в ряды российского уголовного мира.
Впрочем, объективность заставляет нас сделать важное уточнение. Активное проникновение бывших царских офицеров в российскую криминальную среду началось не только во время и после гражданской войны. На самом деле многих выбила из колеи уже февральская революция и установившиеся в стране хаос и безвластие. Вот несколько примеров из криминальной жизни Петрограда 1917 года.
В городе и губернии действовало немало шаек и банд, во главе которых стояли бывшие царские офицеры. Например, в паре с уже известным нам налётчиком Дружем по кличке Адвокат (ограбившим кассу игорного дома, что послужило поводом для создания уголовной полиции Временного правительства) «работал» барон Краверский. Хорошие напарники: потомственный дворянин и профессиональный уголовник, трижды побывавший на каторге!
В Выборгском районе орудовала шайка из тридцати пяти человек, которой руководил бывший прапорщик 46-го кавалерийского полка Дудницкий. Уголовники грабили склады. При обыске в квартире Дудницкого обнаружили два револьвера, именную саблю, шесть винтовок, двести золотых карманных часов, восемь мешков сахара, тринадцать ящиков сливочного масла, тридцать рогожных кулей воблы и огромное количество наличных денег. Впрочем, и перечисленные продукты в ту голодную пору ценились на вес золота.
И подобных случаев было немало. Необходимо иметь это обстоятельство в виду, чтобы не впасть в крайность и не придавать уголовным «подвигам» представителей царского и белого офицерства исключительно политический характер. Часть этих людей руководствовалась куда более низменными побуждениями — как после февральской, так и после Октябрьской революций.
«Набздюм» (вдвоём, на пару) с убийцей Даниловым грабил жителей Питера и при Временном правительстве, и при большевиках корнет Садовский. Во время налётов Данилов убивал своих жертв ударом кинжала в спину. Кинжал, отделанный серебром, был подарен Данилову корнетом — за убийство офицера Дронова, перешедшего на сторону красных.
10 января 1919 года на шоссе близ Автова банда грабителей во главе с бывшим царским офицером Жидковским-Максимовым напала на машину кассира Октябрьской железной дороги и сопровождавшего его охранника Гутницкого. Кассир и шофёр были убиты, охранник — ранен в голову. Захватив мешки с деньгами, преступники попытались скрыться, Однако, на их беду, в это время неподалеку оказались проезжавшие мимо сотрудники уголовного розыска. В завязавшейся перестрелке Жидковский-Максимов был смертельно ранен, остальные грабители сдались.
Во время обыска на квартире главаря был обнаружен тайник, где хранился целый арсенал оружия: пулемёт, 59 винтовок, 100 ящиков патронов и 23 револьвера.
И всё же в первые послереволюционные годы преступная деятельность представителей бывших имущих классов большей частью носила именно отчётливо выраженный политический характер. Так, в сентябре 1919 года сотрудники Петроградского уголовного розыска совместно с чекистами и работниками милиции в результате массовых обысков в «буржуазных кварталах» города изъяли из тайников и подвалов 6.625 винтовок, 141.894 патрона, 644 револьвера, 14 пулемётов, а в одном из соборов и в греческой церкви — 860 пачек антисоветских листовок.
Правда, при изучении этого периода истории перед исследователем возникает целый ряд серьёзных проблем. Одна из самых сложных — насколько заслуживают доверия источники информации и документы, на основе которых восстанавливается картина событий? С сожалением приходится признать, что не все они достаточно достоверны. Дело в том, что в борьбе с «классовым врагом» чекисты широко и «творчески» использовали такие методы, как провокация, фальсификация, ложь, подтасовка фактов и их извращение, выбивание признаний под пытками и т. п. И хотя существование в Советской республике первых послереволюционных лет широкого противодействия большевикам (как организованного, так и стихийного), белогвардейского подполья и иных форм антисоветского движения сопротивления не вызывает никаких сомнений, всё же приходится признать: часто реальных врагов чекисты подменяли врагами мнимыми, фабрикуя «липовые» «повстанческие организации». В них включались сотни людей «старой формации», прежде всего — бывших офицеров, которые безжалостно «пускались в расход».
Одно из таких дел, например, — печально знаменитый «таганцевский заговор», якобы раскрытый «чрезвычайкой» в августе 1921 года. После антибольшевистского восстания в Кронштадте в феврале того же года чекисты устроили в Питере кровавые «чистки». Однако «акций устрашения» показалось мало. Необходимо было доказать, что восстание является не результатом антинародной политики коммунистического режима, а следствием «заговора белогвардейцев», возглавляемого французской разведкой. И к лету питомцы «железного Феликса» разработали план раскрытия чудовищной организации, возглавляемой профессором В. Таганцевым. По этому обвинению чекисты арестовали 600 человек, из них 400 офицеров Балтийского флота. Более половины арестованных были после короткого следствия расстреляны. В их числе — замечательный русский поэт Николай Степанович Гумилёв (очень подходил: сын морского офицера, путешественник, любимый поэт русских моряков!), скульптор Ухтомский, профессора Тихвинский и Лазаревский и многие другие. Изучение архивов доказало, что «заговор Таганцева» был сфабрикован.
К подобным же операциям относится и история с так называемой «Каморрой народной расправы», которая произошла несколько раньше. Она вплотную связана с основной темой нашего исследования — причастностью представителей бывших имущих классов к российской организованной преступности в первые годы после революции. Поэтому остановимся на деталях более подробно.
15 мая 1918 года председатель Петроградской ЧК Моисей Урицкий пригласил к себе начальника уголовного розыска Шмарова и предложил ему поработать вместе с чекистами по одному «очень интересному делу». Он протянул начальнику угро листок бумаги. Это было «Предписание Главного штаба Каморры народной расправы», адресованное домовым комитетам Петрограда. В нём предлагалось установить в целях последующей расправы «места проживания большевиков и жидов…». На предписании стоял оттиск круглой печати с православным крестом в центре и с текстом по окружности: «Каморра народной расправы»:
—
Урицкий, не мудрствуя лукаво, сразу же указал начальнику угро на главаря «Каморры» — бывшего князя Боярского, который организовал вывоз за границу золота, бриллиантов и произведений искусства из дворцов и особняков знати.
Далее действие развивалось, как в дешёвом детективе. Оперативная группа под руководством старого сыщика Кренёва на полученном в ЧК автомобиле нагрянула ночью к князю с обыском. Авторы панегирика питерскому уголовному розыску Скрябин и Савченко, рассказывая историю о «каморре», рисуют следующую картинку:
Догадка сыщика, конечно же, подтверждается, и всех этих людей забирают в ЧК. Далее — дело техники…
Честно говоря, у нас не было намерения подвергать сомнению эту леденящую душу историю: в конце концов, реально действовавших подпольных антибольшевистских организаций в ту пору было более чем достаточно. Но при знакомстве с делом возникает огромное количество вопросов.
Зачем Урицкому вообще было привлекать угрозыск? Дело о явной контрреволюции, оно полностью и исключительно в ведении петроградской ЧК. В чём заключается та «уголовная начинка», которая «прослеживается» за политической прокладкой, совершенно непонятно…
Далее. В действиях «каморристов» прослеживается ярко выраженный идиотизм. Как же иначе расценить рассылку по домовым комитетам бредового «предписания»? Что оно даёт, кроме лишней головной боли? Вообще вся затея смахивает на выдумку недоучившегося гимназиста, выгнанного за неуспеваемость. Все эти «рикотари», «каморры», «благородные разбойники» и прочие «пещеры Лихтвейса» абсолютно не вяжутся с солидными людьми, представителями высших кругов общества, тем более (как «выяснилось» позже) готовившими контрреволюционный переворот! Хорошенькая конспирация: готовить переворот — и рассылать практически открыто дурацкие «постановления»! А что стоит одна только печать — православный крест вкупе с названием итальянской разбойничьей организации! (Не будучи националистом и антисемитом, автор настоящего исследования всё же считает, что подобное могло родиться только в голове человека,
Теперь по поводу обыска и «разоблачения». Оставим несуразности рассказа на совести авторов. Скорее всего, сыщикам действительно удалось отыскать какие-то списки людей, занимавших до революции достаточно солидное положение в обществе.
Но ведь на самом деле это ничего не доказывает! Ну, список, ну, фамилии — а при чём тут контрреволюционная организация? В конце концов, почему человек не может иметь в записной книжке адреса и телефоны других людей?! Это что, уголовное преступление? (Видимо, понимая бредовость обвинения, Скрябин и Савченко приплетают ещё один список — на папиросной бумаге в кулоне. Непонятно только, он-то зачем Боярскому понадобился, раз все имена и телефоны уже были в записной книжке?).
Однако повторимся: на наш взгляд, и список, и организация — всё-таки были! Вот только никакой «каморры» — не было. На самом деле подоплёка проста (о ней вскользь проговариваются и авторы цитируемой нами книги). Князь Боярский действительно занимался вывозом драгоценностей и антиквариата своих высокопоставленных приятелей за границу! Это стало известно чекистам. Вот тут-то и вступил в игру Моисей Урицкий с его гимназическим увлечением бульварным чтивом. Ведь если бы дело шло просто о вывозе драгоценностей за рубеж, это была бы банальная уголовщина. То есть прерогатива уголовного розыска. А вот белогвардейско-итальянская мафия — это вам не баран чихнул! По линии «каморры» — это всенепременно «парни в кожаных куртках» с чистыми руками и холодной головой.
Во всей этой истории неясным остаётся одно: зачем Урицкому понадобились сыщики? Ведь на князя Боярского вышли чекисты. А этим ребятам напора и умения выбивать нужные сведения было не занимать! Скорее всего, «сыскари» просто были привлечены для проведения быстрой полномасштабной операции по изъятию ценностей (в восемнадцатом году и в милиции, и в угрозыске, и в ЧК ощущался недостаток людей; большинство воевало на фронтах гражданской войны). Своими силами чекисты просто бы не справились: нужно было провести огромное количество арестов в разных концах города, и сделать это практически одновременно, пока весть об аресте князя не распространилась и его клиенты не сумели принять меры предосторожности.
Но есть в истории «каморры народной расправы» обстоятельство, которое, казалось бы, подтверждает версию о контрреволюционном характере этой опереточной организации. Оно напрямую связано с преступным миром и ролью в нём представителей дореволюционных имущих классов.
Через некоторое время после разоблачения питерских «мафиози» в угрозыск обратился некий гражданин Церс и заявил, что его ограбили. Неизвестный в сопровождении ещё четырёх человек в военной форме, представившись комиссаром ЧК и предъявив ордер на обыск, проник в квартиру Церса. Далее грабители связали хозяина, перерезали телефонные провода и, угрожая револьвером, забрали из тайного хранилища, указанного Церсом, 100 тысяч рублей, а также 800 финских марок.
Пострадавший указал приметы налётчиков: «комиссар» — среднего роста, бритый, худощавый, интеллигентного вида, в чёрном пальто, на голове — мягкая шляпа; военные — один с лицом кавказского типа, одет во френч цвета хаки, второй — в офицерской шинели, с георгиевской ленточкой, у третьего Церс заметил только усики, а четвёртого и вовсе не запомнил.
По приметам сотрудники уголовного розыска определили, что «комиссар» — некто Фельденкрейц, налётчик, подозреваемый во многочисленных грабежах. На квартире у него во время обыска были обнаружены деньги и ценности, взятые у Церса.
Во время следствия неожиданно выяснилось, что фамилия Фельденкрейца как одного из руководителей приснопамятной «каморры» есть в списке князя Боярского (непонятно, с чего вдруг в угро вспомнили о списке из сотен фамилий, уже находившемся в ЧК и не имевшем никакого отношения к пошлому грабежу). Налётчика доставили в ЧК. Ну, тут уж можно даже не продолжать: нашёлся у него и план захвата Петрограда, и план переворота, затеянного контрреволюционерами, и другие документы, «полностью изобличающие не только его враждебную деятельность, но и наличие в Петрограде разветвлённой сети заговорщиков». Естественно, Фельденкрейц тут же во всём и признался.
Опять-таки оговоримся: мы ни в коем случае не оспариваем существование в Питере того времени подпольного сопротивления большевизму. Глупо было бы. Но в данном конкретном случае… Интересно получается: с одной стороны, контрреволюционеры готовят переворот, с другой — активно перевозят ценности за рубеж. Грабят обывателей — и одновременно вынашивают планы создания будущего правительства (как «признавался» на допросах Фельденкрейц).
В принципе, истории с грабителем Фельденкрейцем можно было бы найти достаточно простое объяснение. Ничего удивительного, если в числе клиентов князя оказались и те, кто намеревался переправить (или даже переправлял) за границу не свои семейные ценности, а награбленное в смутное время. Может быть, одним из таких клиентов был Фельденкрейц. Но дело в том, что во всей этой истории вообще концы не сходятся с концами.
Первое: уголовный розыск якобы давно уже подозревал Фельденкрейца в грабежах; его не брали просто за отсутствием улик.
Второе: «сыскари» знали, где он живёт (как быстро они нагрянули в дом и нашли все улики!).
Наконец, третье: оказывается, в угрозыске знали и то, что фамилия Фельденкрейца числится среди членов «Каморры народной расправы», причём «в списках руководителей»! Но согласитесь, Фельденкрейц — это же не Петров. Оперативникам бы сразу по обнаружении такого вопиющего факта скрутить уголовника-контрреволюционера (и без того уже находившегося на подозрении) и доставить в «чрезвычайку»! А они — ни сном ни духом. Мол, мало ли в Бразилии всяких Педро… И только когда налётчик «подлетел» на грабеже, вдруг опомнились: ба, Фельденкрейц, да мы же про тебя в бумажке читали! Как же мы запамятовали?
А может, попросту добавили бандюгу «для ровного счёта» к «русским мафиози»? Двух зайцев убили: и уголовника «расшлёпали», и дописали ещё один драматический акт к красивому спектаклю о «белогвардейской каморре»!
В общем, вся эта история наводит на мысль о том, что в Моисее Урицком пропал талант третьестепенного бульварного писателя. И он решил попробовать себя в сочинении кровавых заговоров «из итальянской жизни» (не случайно, кстати, оперативники угро так никогда и не узнали, откуда, собственно, выплыла фигура князя Боярского: он был подан им чекистами на блюдечке в качестве главного подозреваемого без комментариев и пояснений). А главному чекисту Питера подыграли и славные ребята из «уголовки» — сознательно или по душевной простоте.
«Их благородия» набирают рекрутов
И всё же, несмотря на историю с «Каморрой народной расправы», чекистам надо отдать должное: они действительно умело и жестоко подавляли политическое сопротивление большевистскому режиму. При этом, конечно, подвергались пыткам, швырялись в тюрьмы, расстреливались сотни тысяч ни в чём не повинных людей. Но уже к 1922 году опасные очаги политического движения сопротивления тоже были подавлены. И 6 февраля 1922 года Всероссийская Чрезвычайная Комиссия упраздняется за ненадобностью.
Но подавить политическое сопротивление — не значит подавить сопротивление вообще. Как мы убедились, многие бывшие офицеры с самого начала уходили именно в уголовное подполье (вспомните корнета Садовского, барона Краверского, прапорщика Дудницкого, Жидковского-Максимова и пр.). К ним постепенно присоединялись те, кто разочаровался в политическом противостоянии новой власти и видел его бесперспективность, но в то же время не желал признавать её, ненавидел и презирал. На уголовное «дно» опускались не только офицеры, но и другие представители дворянства, интеллигенции, купечества, потерявшие опору и цель в жизни. Такую опору они находили в криминальной среде.
Ради объективности следует подчеркнуть: речь идёт не о всём русском офицерстве, оставшемся волею судеб в Советской России. Беспристрастные цифры свидетельствуют о том, что 43 процента офицеров (в том числе и генералов) предпочли служить в Красной Армии! При этом
Приводя эти цифры, Вадим Кожинов в своём исследовании «Россия. Век XX» комментирует их следующим образом:
Вероятно, большая доля справедливости в этих словах есть. Но ведь, кроме 43 процентов тех, кто пошёл на службу к большевикам, было немало других — непримиримых врагов новой власти, смертельно ненавидевших её! И, стало быть, у них были чрезвычайно веские причины для такой ненависти, раз эти люди не соблазнились даже мыслью о том, что большевики являются оплотом Великой России.
Для них была ненавистна как новая власть, так и население, её поддерживающее. В нём «бывшие» видели ту самую толпу, «быдло», которое вместе с «краснопёрыми» устраивало кровавые оргии, уничтожая всё лучшее, что у представителей «старого мира» связывалось с образом великой России. И «бывшие» мстили — жестоко и безжалостно…
Вот что свидетельствовал в 1921 году председатель Донского областного ревтрибунала Мерен:
—
Любопытно, что в настоящее время подобные оценки ситуации тех далёких лет некоторые историки подвергают сомнению. Так, Владимир Сидоров, комментируя приведённые выше строки, рассматривает их как «глубоко неверную…официальную версию о политически-контрреволюционных истоках уголовного бандитизма». В подтверждение своих слов он приводит аналитическую сводку «Донского статистического сборника» 1922 года. Вот что пишет «Сборник»:
Не подвергая сомнению приведённые данные, заметим, однако, что они ни в коем случае не опровергают версию о «белом бандитизме». Разумеется, мелких бандитских шаек в первые послевоенные годы было множество, и разбоем занимались голодные, потерявшие социальную ориентацию люди. Но ведь по данным статистического сборника не составишь представления о том, кто стоял
Говоря о бандитизме, следует обратить внимание и на то, что в период революции и гражданской войны уголовники из «благородных» и профессиональные преступники нередко действовали вместе. Подчёркиваем: в основном это касалось грабителей и налётчиков (для других криминальных «специальностей» нужны опыт, знания, долгая практика, которыми «бывшие» не обладали). Боевые офицеры умело разрабатывали планы операций, прекрасно владели оружием (нередко — приёмами рукопашного боя), отличались самообладанием, смелостью, не боялись рисковать жизнью. Подкупало уголовников и то, что в преступную среду бывшие дворяне привносили своеобразные представления о чести, сохраняли особую манеру говорить и держаться «с шиком», представляли для криминалитета привлекательность как осколки «красивой жизни» (которую всегда ценили профессиональные преступники).
Однако такой союз продолжался не слишком долго. Всё-таки «бывшие», «белая кость» не могли и не желали держаться на равных с какими-то «уркаганами». Даже если они этого не показывали явно, такое отношение всё равно чувствовалось. Кроме того, что касается офицеров, стремление управлять и командовать было у них уже в крови — во всяком случае, командовать теми, кто в их понимании ниже по рангу, социальному происхождению, интеллекту. Однако опытные преступники с дореволюционным стажем согласиться на такое «распределение обязанностей» не желали. «Королям» уголовно-арестантского мира не нужны были отцы-командиры.
И тогда «их благородия» стали искать своё, особое место в криминальном мире России. Место, конечно, ведущее, на вершине уголовной пирамиды. И они его нашли.
Этому способствовал ряд обстоятельств. По всей России промышляли миллионы беспризорников (по официальным данным, их насчитывалось более 7 миллионов). Беспризорничество — последствие двух войн (первой мировой и гражданской), голода, разрухи, эпидемий и массовых миграций — было бичом общества не только в первые послевоенные годы, но даже в период расцвета нэпа. Беспризорные представляли собой серьёзную социальную проблему. Большая часть из них жила попрошайничеством, воровством и разбоями. Они исполняли жалостливые песни на вокзалах и в вагонах поездов о своей горькой судьбе или хищными сворами налетали на прохожих и мелких уличных торговцев. Ютились беспризорники в разрушенных городских зданиях, заколоченных на зиму лотерейных будках, кладбищенских склепах, старых вагонах, отогнанных в тупики, в кочегарках списанных паровозов, асфальтовых чанах, бочках из-под цемента… На обывателей наводили ужас слухи о проституции, наркомании, венерических болезнях среди бродяжек. Беспризорники часто этим пользовались, вымогая у граждан деньги под угрозой «укусить» и «заразить».
Однако огромная армия бродяг-малолеток представляла собой и более серьёзную опасность. Имеются сведения о налётах беспризорщины на целые деревни. Озлобленные и озверевшие, пропитанные цинизмом ребята не останавливались и перед пролитием чужой крови. Что уж говорить о покушении на чужую собственность… По данным М. Гернета, среди задержанных за воровство и содержавшихся в местах заключения Москвы преступников львиную долю составляли подростки 16-ти и юноши 20-ти лет (следует учитывать при этом, что ребята моложе 14-ти вообще не содержались в местах заключения). Еженедельник советской юстиции «Юный пролетарий» приводил в 1924-м году следующие цифры: если в 1913-1916-м годах в Петербурге было возбуждено около 9-ти тысяч дел в отношении лиц, не достигших восемнадцатилетия, то в 1919 — 1922-м — почти 23 тысячи. В правонарушения имущественного характера вовлекались в основном беспризорные.
К беспризорникам вплотную примыкали и так называемые «босяки» — разношерстный уголовный сброд, люмпены, которые при любой власти составляют костяк уголовного «дна». Их отличие от преступников-профессионалов в том, что у «босяков» нет ни особой специализации, ни кастовых правил, ни традиций. Они идут за тем, кто сильнее, кто обещает более крупный куш. Впрочем, и этот куш они способны только прогулять, пустить на ветер. Различие же между босяками и беспризорниками зачастую заключалось лишь в том, что первые были постарше и имели больше криминального опыта. В разных городах существовали свои «босяцкие» районы. В Ростове — Богатяновка, в Москве сначала — Хитров рынок, успешно разгромленный чекистами, позже — Марьина Роща, Сокольники; в Одессе — Пересыпь и Молдаванка; в Тбилиси — Авлабар; в Киеве — Подол; в Питере — Лиговка…
К босяцкому миру в начале 20-х годов примыкала и разношёрстная масса анархистов разного толка, матросов-кронштадтцев, восстание которых было подавлено Советской властью в 1921 году, недоучившихся гимназистов, потерявших дом и семью, и проч.
Итак, кадровые офицеры, люди с большим военным опытом, с навыками ведения боевых действий, умелые организаторы и руководители, вливаясь в ряды российского преступного мира, прежде всего стремились подчинить себе эту разношёрстную армию босяков. И поначалу это им довольно легко удалось: сказались высокий интеллектуальный уровень, волевые качества, боевое прошлое.
Вот лишь один из примеров. В апреле 1924 года в Ленинградской губернии появилась вооружённая банда конокрадов. Только в Лужском уезде из крестьянских дворов в короткий срок было угнано 118 лошадей. Нередко угоны сопровождались убийством владельца.
Сотрудники уголовного розыска установили приметы преступников, изучили их тактику — и начали за ними настоящую охоту. Вскоре они почувствовали, что имеют дело с опасным, серьёзным, отчаянным противником, который просто так отступать не привык и способен на яростное сопротивление. Вооружённые столкновения часто перерастали в настоящие бои. Для обычных конокрадов-уголовников это было уже слишком.
В одной из перестрелок под Ленинградом, на Троицком поле, недалеко от Шлиссельбургского шоссе, сотрудникам угро удалось схватить бандита, который назвал себя Никаноровым. Однако выяснилось, что это — бывший штабс-капитан царской армии Анискевич. После революции он уже приговаривался военным трибуналом к десяти годам лишения свободы за бандитизм. По отбытии части срока он был освобождён, но решил вернуться к прежнему занятию. Позже удалось задержать и других членов банды. Среди конокрадов было чёткое разделение труда: одни грабили и убивали, другие (семинарист Петропавловский) подделывали документы на лошадей, третьи — перекрашивали животных и продавали на ярмарках цыганам.
Грозной силой стали в руках бывших кадровых офицеров и мальчишки-беспризорники:
Нельзя сказать, что, укоренившись в уголовном мире, «бывшие» значительно изменили его характер. Конечно, преступления, которые они подготавливали и совершали (как в одиночку, так и во главе банд), были необычайно жестоки и дерзки, а главное — очень часто направлены против представителей власти и общественных институтов. Однако в первые послереволюционные годы, когда кровь, жестокость, грабежи и убийства были фактически нормой в уголовном мире, этим трудно было кого-то удивить.
И всё же отличие было, и отличие принципиальное. Если другие бандиты и грабители занимались своим ремеслом и без колебания проливали кровь исключительно в корыстных целях, «бывшие» делали это прежде всего из ненависти к режиму, то есть из идейных соображений. Так же они пытались воспитать и своих подручных-«волчат»: ненавидеть советскую власть, всю жизнь бороться против неё, не останавливаясь перед большой кровью.
Именно белое офицерство вырабатывает в этот период и культивирует в среде своих подручных ряд жёстких установлений-законов:
—
—
До революции, в уголовном мире царской России, этих жёстких установлений не существовало. Одному босяку не было никакого дела до того, есть ли у другого родные, знается ли он с ними, работал ли он когда-нибудь или нет… А уж о службе в армии вообще никто не задумывался! Более того, среди разношёрстных обитателей дореволюционного российского «дна» было немало беглых солдат. Нет, разумеется, «профессионалы», с пренебрежением относились к новичкам, к тем, кто не по «велению души», а волею случая и обстоятельств попадал в преступный мир (в тюрьмах их называли «брус лягавый»). Но такое отношение основывалось только на различии криминального опыта и навыков, а не на каких-то особых «законах».
Чем же объяснить все эти жёсткие табу, возникшие в криминальной бандитской среде 20-х годов? Только тем, что они выработаны «бывшими». В новом обществе представители прежних имущих классов (не смирившиеся с революционными переменами) оказались изгоями, у которых отобрали всё, что можно отобрать — отчий дом, семью, веру, надежды на будущее, место в обществе… Путей примирения с новым режимом не было. Оставалось одно — мстить. Ради этого «бывшие» отказывались от всего. Но такого же отречения они требовали и от тех, кого сделали своими подручными: беспризорников, бродяг, босяков, пополнявших «белобандитскую» армию уголовного мира.
Примерно в это же время возникает одно из важнейших понятий, которое живет и в современном уголовно-арестантском сообществе — «пацан». Конечно, слово «пацан» было известно и до описываемых нами событий, но исключительно в среде простонародной. Так пренебрежительно окликали — и окликают до сих пор — подростков, мальчишек. Слово это — производное от древнееврейского «потц» (мужской половой член) и является уменьшительным от него — «потцен».
Некоторые исследователи считают «пацан» производным от «пацюк» — так на юге называют крысу или поросенка. Маловероятно. В пользу еврейской версии говорит и то, что слово не отмечено в словаре Даля; вероятно, оно появилось позднее. Впрочем, язык местечкового еврейства оказал определенное влияние на русские южные говоры.
Но в преступной среде слову «пацан» придаётся совершенно иной смысл. «Пацан» — это настоящий преступник, соблюдающий все законы и традиции блатного мира.
Именно в годы разгула беспризорщины в бандах, возглавляемых «бывшими», и возник этот термин. Малолетки назывались «пацанами», главари банд — «паханами» (уголовными «отцами» мальчишек). Таким образом, и слово «пахан», известное ещё среди «уркаганов» старой России, приобрело дополнительный смысловой оттенок.
Белогвардейцы привнесли в уголовный мир также требования жёсткой воинской дисциплины. Младшие беспрекословно подчинялись старшим, неисполнение приказов которых каралось смертью (как на фронте в военное время). Попав в банду, человек не мог самостоятельно уйти из неё. Это расценивалось как дезертирство и тоже наказывалось физическим уничтожением отступника.
Как отмечалось выше, на первых порах «идейные» банды не особо выделялись среди других (грабежи и разбои были преступлениями типичными). Но постепенно положение стало меняться. Чекисты и милиция набирались оперативного опыта, безжалостно подавляя вооружённую уголовщину. Уже к 1923 году мелкие, непрофессиональные бандформирования были в большинстве своём разгромлены. Сравним цифры: в первые четыре месяца 1922 г. в Ростове совершено 137 бандитских преступлений; за этот же период 1923 г. — 31, то есть в 4 раза меньше. 72 бандита расстреляны, 57 оказались за решёткой, 53 — осуждены условно (видимо, с учётом их «социального происхождения»). Газета «Советский Юг» писала в то время:
Другими словами, снижение произошло в результате ухода из преступной среды случайных людей — под влиянием самых разных обстоятельств. Остались в основном бандиты «идейные» и «профессионалы».
Железная логика «Железного Феликса»
Надо отдать должное: новое руководство прекрасно поняло, с кем имеет дело, и выработало достаточно действенные меры по борьбе с бандитизмом. Совсем не случайно, что ВЦИК, учредив 27 января 1921 года Комиссию по улучшению жизни детей, назначил её председателем Феликса Дзержинского. Дело вовсе не в особой «любви» Феликса Эдмундовича к детишкам. Всё значительно проще. Чекисты совершенно точно определили направление удара: лишить уголовный мир (и прежде всего — классовых врагов) основной опорной силы — подрастающего поколения, стабилизировать обстановку в стране. Этого в основном удалось достичь к концу 20-х годов благодаря созданию целой сети трудовых коммун и другими способами социальной адаптации беспризорных малолеток.
Разумеется, глупо и смешно рассматривать борьбу с беспризорностью просто как удачную «чекистскую операцию». Она вылилась в широкое общественное движение и именно благодаря этому дала блестящие результаты. В ней принимали живое участие видные деятели искусства и культуры, в том числе Максим Горький. Все прекрасно понимали, что идёт борьба не только за спасение детей, но и против роста преступности. Маяковский пишет в 1926 году в стихотворении
Ему в 1927 году вторит Михаил Кольцов:
Вспомним, сколько произведений литературы и искусства было посвящено этой злободневной теме: «Педагогическая поэма» А. Макаренко, «Республика ШКИД» Л. Пантелеева, «Правонарушители» Л. Сейфуллиной и другие документальные и художественные свидетельства современников.
«ВСЕ НА ПОМОЩЬ ДЕТЯМ!
ОБРАЩЕНИЕ КОМИССИИ ВЦИК ПО УЛУЧШЕНИЮ ЖИЗНИ ДЕТЕЙ
КО ВСЕМ ТРУДЯЩИМСЯ СССР, ИСПОЛКОМУ КОМИНТЕРНА, ПРОФИНТЕРНУ, КОМИНТЕРНУ МОЛОДЁЖИ, МЕЖРАБПРОМУ.
Несколько миллионов детей-сирот требуют немедленной реальной помощи. Деткомиссия ВЦИК, организуя совместно с Наркомпросом и Наркомздравом, при деятельном участии партийных и профессиональных организаций с 30 апреля по 6 мая с.г. «Неделю беспризорного и больного ребёнка», обращается ко всем рабочим и крестьянам и всем трудящимся Советской республики с горячим призывом прийти на помощь детям.
Не стесняйтесь ни формой, ни размером вашей помощи…
Деткомиссия надеется, что трудящиеся за границей откликнутся на её призыв своею материально-финансовой помощью и помогут ей в борьбе с детской беспризорностью в России.
Все на помощь детям!
Председатель комиссии ВЦИК
по улучшению жизни детей
Ф. Дзержинский.
Именно благодаря целенаправленной борьбе с беспризорностью немало талантливых ребят получили свои «путёвки в жизнь». Бывшие беспризорники позже стали педагогами, инженерами, руководителями предприятий, учёными, художниками… В том числе и литераторами. Поэтом стал знаменитый Йыван Кырля (сыгравший беспризорника Мустафу в фильме «Путёвка в жизнь» и репрессированный в середине 30-х). Из беспризорников в поэты вышел и Павел Железнов: первые его произведения были опубликованы в журнале добровольного общества «Друг детей», а в 1931 году по рекомендации Горького он издал свою первую книгу стихов «От «пера» к перу».
Но всё же прежде всего борьбу с беспризорностью вели именно чекисты. В качестве свидетельства (хотя и небеспристрастного) приведём отрывок из статьи Н. Михайлова «Уговор»:
Особо для Союза ССР опасные
преступления против порядка
управления
591. Преступлением против порядка управления признаётся всякое действие, которое, не будучи направлено непосредственно к свержению Советской власти и Рабоче-Крестьянского Правительства, тем не менее приводит к нарушению правильной деятельности органов управления или народного хозяйства и сопряжено с сопротивлением органам власти и препятствованием их деятельности, неповиновением законам или с иными действиями, вызывающими ослабление силы и авторитета власти.
Особо опасными для Союза ССР преступлениями против порядка управления признаются те, совершённые без контрреволюционных целей, преступления против порядка управления, которые колеблют основы государственного управления и хозяйственной мощи Союза ССР и союзных республик.
593. Бандитизм, т. е. создание вооружённых банд и участие в них и в организуемых ими нападениях на советские и частные учреждения или отдельных граждан, остановках поездов и разрушении железнодорожных путей и иных средств сообщения и связи, влечёт за собою лишение свободы на срок не ниже трёх лет, с конфискацией всего или части имущества, с повышением, при особо отягчающих обстоятельствах, вплоть до высшей меры социальной защиты — расстрела, с конфискацией имущества.
Вторым направлением борьбы с «идейными» уголовниками стало предельное ужесточение уголовной ответственности за бандитизм. Так советская власть обозначала любое сопротивление её установлениям, предпринятое с применением силы, но не имевшее политической окраски. Видный чекист Лацис в газете «Известия» от 6 марта 1921 года на вопрос «что такое бандитизм?» отвечал просто — «контрреволюция».
Многие из нынешних россиян читали и слышали о политической 58-й статье, при помощи которой власть имущие расправлялись с неугодными. Однако мало кто знает о статье 59-й — «Особо опасные преступления против порядка управления». Эта статья появилась в уголовном кодексе в 1926-м году. В основе своей она была направлена именно против бандитизма. «Пятьдесят девятая — родная сестра пятьдесят восьмой» — говорили уголовники, подчёркивая, что для бандитов была установлена ответственность не менее жёсткая, чем для политических врагов Советской власти. Только 58-я и 59-я статьи предусматривали расстрел. Воры, мошенники, грабители считались «социально близкими» новой власти и потому получали за свои «шалости» небольшие сроки (за кражу личного имущества — от трёх месяцев до одного года; «вследствие нужды и безработицы, в целях удовлетворения минимальных потребностей» — исправительно-трудовые работы на срок до трёх месяцев). Но только не бандиты!
В том, что Советская власть относила бандитизм к преступлениям, совершённым «без контрреволюционных целей», не следует усматривать смягчающего обстоятельства. Напротив! Это означало то, что судьи и прокуроры могли не обременять себя поиском доказательств «контрреволюционности» деяния и без лишних сомнений пускать подсудимых «в расход». Власть прекрасно понимала, кто выступает против «порядка управления».
В своём стремлении «нагнать жути» власть часто переходила границы, раздувая «бандитские» дела даже там, где и не пахло ни бандами, ни оружием. Примером может служить так называемое «чубаровское дело».
Речь идёт о групповом изнасиловании девушки, которое совершили 21 августа 1926 года молодые ленинградские рабочие в саду «Кооператор» (бывший Сан-Галли), расположенном на Лиговке, в районе Чубарова переулка. Подобные преступления в то время не являлись редкостью, особенно в рабочих кварталах. Здесь среди хулиганов царила половая распущенность (была распространена, например, такая забава, как «тюльпан», когда пойманной девушке завязывали поднятую юбку над головой). До 1926 года подобные «шалости» карались строго, но не жестоко. Однако новый уголовный кодекс надо было опробовать в качестве пропаганды на живых людях, и особенно «бандитскую» статью. Развернули широкую кампанию, и под горячую руку «красная Фемида» бросилась рубить мечом направо и налево.
«Чубаровское дело» превратили в показательный процесс. Уголовное дело слушалось в Ленинградском губсуде в декабре 1926 года. «Особый цинизм» дела состоял, по мнению судей, в том, что потерпевшая была комсомолкой и готовилась поступать на рабфак! При этом любопытно отметить, что многие из 22 «бандитов» тоже были комсомольцами, а один — даже кандидатом в члены партии…
Вокруг обычного уголовного преступления раздули невиданный политической психоз. Один из общественных обвинителей, журналист по профессии, писал:
Парней обвинили в бандитизме, и семи участникам изнасилования была назначена «высшая мера социальной защиты» — расстрел (отметим, что пострадавшая осталась жива). Остальные получили сроки от 3 до 10 лет лишения свободы (для отбывания наказания «чубаровцы» были направлены на Соловецкие острова).
Таким образом, был создан прецедент, позволявший любой криминал возводить в ранг политического преступления (или же бандитского, что, как мы видим, в то время означало то же самое).
Надо, однако, заметить, что в это время хулиганство наряду с бандитизмом было одним из криминальных бичей общества. Использовали это в своих целях и представители «жиганского» движения. В Питере в середине 20-х годов появляется, например, «Союз советских хулиганов». Возглавлял его бывший есаул 6-го казачьего кавалерийского полка Дубинин. Ему удалось собрать в единый кулак более ста молодых парней. Все они добывали средства к существованию уголовными преступлениями. (Более подробно о хулиганстве и об отношении к нему в уголовном мире мы расскажем в очерке «Сталинская перековка воровского братства», глава «Жизнь диктует свои законы»).
Именно введение 59-й «бандитской» статьи в значительной мере послужило причиной краха «белогвардейской уголовщины». Прежде всего это оттолкнуло от «бывших» основную массу «босяков», которые и без того были недовольны попытками «буржуев» верховодить в уголовной среде. Раз за бандитизм «светил вышак», босяки решили заняться менее опасными промыслами — воровством, грабежами и проч.
К середине — концу 20-х годов изменения произошли и в среде беспризорников. Основная их часть (благодаря усилиям новой власти) отошла от преступного мира и адаптировалась в новом обществе. Те же, кто не порвал с уголовщиной, значительно подросли, оперились. Молодым, агрессивным ребятам было не по нутру, что ими помыкают «дворяне». Хотелось самим попробовать власти, стать во главе, повести за собой…
Граф Панельный и Нюха Гопница
Новая власть использовала для раскола в уголовном мире и другие хорошо продуманные методы. Особенно ярко это проявилось в период расцвета новой экономической политики — НЭПа. В обществе насаждалось активное неприятие «нэпманов» — прослойки новых собственников, мелких предпринимателей, зажиточной части населения. Пресса того времени, например, даже печатая криминальную хронику, выполняла совершенно определённую идеологическую задачу — не только напугать обывателя, но прежде всего возбудить чувство злорадства по отношению к новой буржуазии, которая в первую очередь становилась объектом преступлений. Действительно, жертвами краж и ограблений были в основном достаточно имущие граждане. В Питере 1922–1923 годов громкую известность получили дела, связанные с ограблением квартир меховщика Богачёва на улице Плеханова, ювелира Аникеева в Чернышёвом переулке, убийство семьи мясоторговца Розенберга с Охты, жены владельца мучного лабаза… Обывателю помельче как бы исподволь навязывалась мысль, что уж его-то минует сия горькая чаша. Работяг, мелких советских служащих власть защитит, а «буржуи», «нэпманы» пусть защищаются сами. То есть уголовникам ненавязчиво указывалось направление, в котором можно было действовать относительно безопасно.
Вспомним стихотворение «Стоящим на посту» того же Владимира Маяковского, обращённое к работникам милиции, где поэт проводит эту мысль прямо и без всяких недомолвок:
Правда, пролетарский поэт, натравливая «урок» на «нэпманов», всё-таки призывает защищать «тощий пролетарский карман». Сама же власть ни о тощем, ни о толстом кармане особо не заботилась (в новом УК карманные, равно как и квартирные кражи наказывались очень мягко; нередко «крадунов» даже не водворяли в места лишения свободы). Для неё главным было, чтобы уголовники «трясли пузатых», но не замахивались на государство. Преступления против «буржуев» служили в средствах массовой информации объектом любования, подробности таких дел смаковались, по отношению к потерпевшим сквозило плохо скрытое злорадство…
Не вызывает поэтому удивления то, что в 20-е годы в городском фольклоре возникают и культивируются истории и легенды о «благородных разбойниках».
Один из них, конечно, Леонид Пантёлкин — легендарный Лёнька Пантелеев
А любопытно всё-таки порою открывать для себя удивительные параллели, уловить странную перекличку эпох! Многие из нас, конечно, слышали иронический шлягер Александра Кальянова о капитане Каталкине, у которого «серые глаза» и который «мафии гроза». Но вряд ли кому в голову придёт, что это — своеобразная вариация песни, популярной в Петрограде 20-х годов:
Насчёт матроса — это уж, конечно, безымянный сочинитель лишку хватил. Матросом Лёнька никогда не был. Вот чекистом одно время служил — это точно. Однако причисление бандита к матросам не случайно. Для многих в то время образ «человека в бушлате» ассоциировался прежде всего с непримиримостью к врагам революции.
Подобного рода легенды поддерживали и сами чекисты. Лев Шейнин, служивший в то время следователем Ленинградского областного суда, приписывал Пантелееву «бандитское молодечество и щегольство», «возвышенную любовь».
А непосредственный участник ликвидации пантелеевской банды — комиссар милиции И. В. Бодунов вообще рисует образ чуть ли не «рыцаря без страха и упрёка». Он пишет, что питерский налётчик «
Что касается бандита Пантёлкина, он не был российским Робин Гудом и стрелял, не задумываясь о классовой принадлежности жертвы. Так, убегая с места очередного убийства, питерский налётчик застрелил мимоходом старушку, шедшую с рынка, а также водителя, который под дулом пистолета вывез его с места преступления. В другой раз, спасаясь бегством во время налёта оперативников на притон, Лёнька по пути убил дворника, подметавшего улицу.
Пантелеев был не единственным мифологическим «героем-уголовником». Например, почти в каждом районе Петрограда имелся свой «защитник обездоленных». Многие из них, в отличие от Лёньки, в действительности не существовали, были плодом народной фантазии. В Коломне ходили слухи о Моте Беспалом, «короле скопского двора» — бесхозного здания, служившего притоном для уголовного сброда. Поэт В. Шефнер рассказывает в своих воспоминаниях о легенде, согласно которой Мотя «советской власти вреда не причинял, грабил только «нэпманов-буржуев», бедным же оставлял подарки с записками: «Где Бог не может — там Мотя поможет». На Васильевском острове якобы гулял Граф Панельный со своей подругой Нюхой Гопницей, девахой редкостной красоты. Граф, разумеется, ни в коем разе не позволял себе грабить пролетариев.
Смакование сюжета об ограбленных толстосумах в середине 20-х годов становится одним из излюбленных мотивов как городского фольклора, так и эстрады. Примером тому — душещипательный городской романс «Кирпичики». Наряду с «Маршем Будённого» и «Стенькой Разиным», «Кирпичики» были одной из самых популярных песен. Автор музыки — Валентин Кручинин, слов — поэт Павел Герман (автор таких шлягеров, как романс «Только раз бывает в жизни встреча» и «Авиамарш» — «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…»). Что касается содержания «Кирпичиков», первоначально речь шла о тяжёлой судьбе безработных:
Далее — в том же духе. Завершается романс оптимистической картиной о том, как
Писатель А. Яковлев сообщал:
Дальнейшая судьба песни складывалась по законам фольклорного жанра: стали возникать варианты, посвящённые злободневным темам — растратчикам, алиментам и проч.:
По мотивам «Кирпичиков» был создан одноименный фильм, вышедший на экраны в конце 1925 года, в котором судьба работницы Маруси и кочегара Семёна разворачивается на историко-революционном фоне. Песня пользовалась огромной популярностью не только в 20-е годы, но и на протяжении последующих нескольких десятков лет.
Но одной из самых известных переработок «Кирпичиков» (которая сохранилась вплоть до наших дней, когда уже первоисточник совершенно забыт) оказалась «уркаганская», которую с огромным удовольствием распевали в дальнейшем уголовники по тюрьмам и лагерям. В новом варианте всё сводилось к тому, как ловко была ограблена вечером парочка «буржуев»:
Таким образом, лихой грабёж «буржуев» становился предметом любования, поводом для злорадства, для издевательства.
Разумеется, подобные настроения в обществе не могли не влиять на формирование мировоззрения самой уголовной среды.
«Мы сдали того фраера…»
Борьбе против политического бандитизма и натравливанию преступников на зажиточных граждан сопутствовала также широкая пропагандистская кампания, целью которой было насаждение в обществе шпиономании, подозрительности к окружающим. Одной из распространённых тем литературы и средств массовой информации в конце 20-х годов было нелегальное прибытие белоэмигрантов из-за границы. Чуть ли не ежедневно появлялись в газетах рассказы о поимке всевозможных шпионов, террористов и диверсантов (В. Ульрих. «Белобандиты и их зарубежные хозяева» и пр.). А уж писатели вовсю давали волю своему творчеству. Рассказ М. Булгакова «Ханский огонь» (помещик возвращается в усадьбу, где при новой власти организован музей) — 1924 г.; пьеса Б. Ромашова «Конец Криворыльска» (бывший врангелевский офицер вместе с профессиональным шпионом приходит к своему отцу с вредительским заданием) -1926 г.; повесть А. Н. Толстого «Василий Сучков» (похождения шпиона, ставшего уголовником) — 1927 г.; повесть Н. Чуковского «Княжий угол» (эсер, прибывший из-за кордона, пытается организовать антисоветский мятеж) -1927 г. и множество других произведений формировали у обывателя подозрительность и неприязнь по отношению к «бывшим», доходившую до ненависти. Не грех, впрочем, вспомнить и роман Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев» (1928 г.), где высмеяны доверчивые «контрреволюционеры», которых дурачит ловкий мошенник Остап Бендер.
В сознание обывателя внедрялся образ ГПУ как «первого друга и защитника» рабочих и крестьян. Провозглашалась необходимость сотрудничества с этим учреждением как дело чести и доблести каждого гражданина. ГПУ — Главное политическое управление при НКВД (Народном комиссариате внутренних дел) — заменило в 1922 году печально известную ЧК. Перед ГПУ ставилась цель: борьба с контрреволюцией, шпионажем и бандитизмом (на деле функции были, конечно, шире — преследование партийных оппозиций, подавление церкви, контроль за нэпманами и пр.). Чтобы ярче представить атмосферу тех лет, процитируем отрывок из «Ненаписанной книги» М. Кольцова:
К 1927 году тема «политического бандитизма» достигает апогея. В это время в обществе витает призрак надвигающейся войны. Что называется, «в воздухе пахло грозой», на международной арене обстановка всё более накалялась. Полицейский налёт на советское торгпредство в Лондоне, разрыв по инициативе британского министра иностранных дел Остина Чемберлена дипломатических отношений Англии с СССР, убийство советского полпреда в Варшаве П. Л. Воейкова, постоянные сообщения о диверсиях и террористических актах сеяли среди населения панику.
В мае исполком Коминтерна публикует тезисы «О войне и военной опасности». 4 июня Николай Бухарин на пленуме МК ВКП (б) заявляет прямо:
В июле высокопоставленные чины (В. Р. Менжинский, Г. Г. Ягода) в интервью рассказывали о том, как подлые белогвардейцы, организовавшие взрывы в Москве, попали в Белоруссии в красноармейскую засаду и были уничтожены. (Что тут же использовали в своём бессмертном творении Ильф и Петров, заставив Остапа Бендера, создателя «Союза меча и орала», разразиться тревожной тирадой, рассчитанной на бубличных дел мастера гражданина Кислярского:
Пресса нагнетает напряжённость, постоянно публикуя репортажи о военных манёврах и массовой подготовке населения на случай боевых действий, в том числе уличных боёв и газовых атак.
Военную истерию в стране летом 1927 года отмечали и многие иностранцы, рассказывая в своих репортажах о бесчисленных манёврах, тревогах, учениях по оказанию первой помощи…
Именно на этом фоне истерические призывы к бдительности, панегирики ГПУ, требования разоблачать «белогвардейских шпионов и бандитов» обретают особо зловещую окраску. Вновь обратимся к «Ненаписанной книге» Михаила Кольцова:
Ясно, что в такой обстановке поисков «классового врага», и прежде всего — из «бывших», уголовный мир не мог оставаться равнодушным наблюдателем. Пригревать у себя на груди «белую кость», к тому же нередко — из числа контрреволюционного офицерства, в подобных условиях значило навлекать на себя мощный удар полицейского государства. Это соображение послужило новым (и мощным!) доводом в пользу вытеснения «жиганов» из «благородного преступного мира».
Разумеется, «шпионскую» тему отразил и «блатной» фольклор в известной песне про Марсель:
Другими словами, усилия официальной пропаганды не пропадали даром. Они сказывались на мировоззрении «социально близких» советской власти людей — уголовников-«уркаганов», босяков, беспризорников… Постепенно в их сознании стал формироваться образ врага — «бывшего», «белой кости», «барина», демонического «носителя зла». А поскольку новая идеология открыто заигрывала с уголовщиной, такая массированная обработка сознания не могла не привести к расколу в уголовной среде.
«Держишь зону — держишь волю»
Итак, мы назвали несколько причин, определивших крах «бывших» в преступном мире.
Первая — насаждение красными идеологами в массах неприязни к «новым собственникам» — нэпманам, и вследствие этого — возникновение в городском фольклоре колоритных фигур «благородных разбойников», которые грабят только богатых. То есть подчёркивалось классовое расслоение общества и создавался «образ врага» — «буржуя». В этом свете грабёж уголовниками «буржуев» приветствовался, преступления же против порядка управления — определялись как «поддержка толстопузых», удар в спину «родной Советской власти».
Вторая — борьба Советской власти за искоренение беспризорничества как опорной силы бандитизма — прежде всего бандитизма «с политическим лицом», управляемого уголовниками из числа белогвардейцев и представителей бывших имущих классов.
Третья — введение 59-й «бандитской» статьи, которая наряду с 58-й «политической» предусматривала «высшую меру социальной защиты — расстрел». Таким образом представителям преступного мира довольно прозрачно намекали, что воровать и грабить — вполне допустимо, а выступать с оружием в руках «против порядка управления» — чревато трагическими последствиями.
Четвёртая — к концу 20-х годов бывшие малолетние беспризорники подросли, возмужали и не желали уже подчиняться руководству бывших офицеров, к тому же «буржуйского происхождения». Общественная идеология влияла и на этих ребят, большинство из которых были всё-таки выходцами из рабочих и крестьянских семей (или вообще не помнили роду-племени).
Пятая — нагнетание в обществе шпиономании и военной истерии, в контексте которых преступления против порядка управления приобретали ярко выраженную антисоветскую окраску.
К середине — концу 20-х годов ведущую роль стали играть и профессиональные преступники с дореволюционным стажем. Придя в себя от революционных потрясений и перемен, больно ударивших по уголовному «братству», они решили занять в криминальном сообществе прежние, ведущие позиции.
Как справедливо замечает исследователь этого периода истории преступного мира С. Кузьмин,
В российской уголовной среде началось постепенное перераспределение власти. Поначалу это вроде бы не бросалось в глаза. На воле «идейные» по-прежнему играли если не определяющую, то, во всяком случае, довольно значительную роль. Однако в местах лишения свободы (арестных домах, домах предварительного заключения, домах заключения, исправительно-трудовых домах и пр.) «держали верх» преступники «старорежимного» образца, «потомственные арестанты», за плечами которых были царские тюрьмы и каторги. В местах изоляции они адаптировались быстро и легко, проводили свою политику, брали в свои руки бразды правления. На их стороне был огромный опыт, знание тюремных «традиций» и умение выставить себя «защитниками старых заветов». Они прекрасно понимали психологию преступного мира, умело воздействовали на разношёрстную массу босяков.
Криминальных «авторитетов» старого образца в их стремлении объединить и организовать уголовное и арестантское «братство» поддержали и уголовники рангом помельче, но тоже профессионалы. В первую очередь это были карманные воры («ширмачи»), квартирные («домушники»), «налётчики» — специалисты по ограблениям банков, магазинов, учреждений и т. д., поездные воры («майданники»). Все они начали надлежащим образом «обрабатывать» мелких уголовников, которых на воле держали в руках преступники из числа «бывших». Цель была одна: настроить преступный мир, люмпенов, «дно» против уголовных «буржуев», «белой кости», «господ».
Конечно, и без того отношение босяков к представителям бывших имущих классов было прохладное — несмотря даже на то, что «бывшие» теперь влились в ряды криминалитета. Последнее обстоятельство мало что меняло. Ведь даже на царской каторге к каторжанам из «господ» общая арестантская масса проявляла подозрительность, настороженность, недоверие, никогда не признавая этих людей за «своих» — невзирая на видимую общность судьбы. Свидетельств тому много — и у Достоевского в «Записках из Мёртвого дома», и у Якубовича в «Записках бывшего каторжника», и у Свирского, и у Дорошевича…
Если в первое десятилетие Советской власти разношёрстный преступный сброд и пошёл под начало «белой кости», то к этому его вынудили обстоятельства.
Но теперь, когда в дело вмешались опытные профессионалы-уголовники старого закала, всё стало меняться.
Что это были за люди? В уголовном мире их традиционно называли «Иванами» (с ударением на последнем слоге!), «бродягами». Именовали себя профессиональные преступники также «шпана» (в блатном жаргоне это слово не имеет негативного оттенка, в противоположность литературному языку), «шпанское братство», но чаще и охотнее — «урки». Чтобы понять психологию поведения, традиции, мировоззрение этой категории криминального российского сообщества, не лишним будет растолковать подробнее каждый из этих «титулов».
«Иваны» и «бродяги» — одно и то же название уголовно-арестантской касты в дореволюционной России. Первоначально так и в самом деле называли людей без роду-племени, бродяживших по Руси и промышлявших часто преступной деятельностью.
Ну, «бродяга» — понятно. А почему — «иван»? Уточним: полностью определение этих уголовников звучало как «иван, родства не помнящий». Такой оборот перешёл в жаргон арестантов из официальных бумаг. Как известно, Иван — издревле у русских самое распространённое имя: даже в сказках его носят главные герои от последнего дурачка до царевича; не случайно и немецкие оккупанты уже во время Великой Отечественной войны обобщённо называли всех русских мужчин «иванами» (а те, в свою очередь, кликали немцев «фрицами» и «гансами»). Поэтому, когда задержанного бродягу спрашивали о его имени, фамилии, он обычно называл себя просто — «иван». На вопрос же о месте проживания и родственниках следовал стандартный ответ — «не помню». Так и записывали — «Иван, не помнящий родства» (позже этот фразеологизм прочно обоснуется в литературном языке для обозначения человека, который оторвался от своих корней).
В качестве лирического отступления: такова же примерно этимология возникновения знаменитого семейства — «Ростов-папа» и «Одесса-мама». К середине — концу XIX века южные города Ростов и Одесса стали центрами уголовного мира России. И когда профессиональные преступники и бродяги отвечали на вопрос о родственниках, они уже не ссылались на «забывчивость». Разъясняли охотно: «Ростов — папа, Одесса — мама»…
Тогда же, к середине — концу прошлого века, несколько изменяется и смысл понятий «бродяга», «иван». Да, по-прежнему среди этих людей считалось заслугой попасть в «места не столь отдалённые» не за серьёзное уголовное преступление (которых у «иванов» за плечами было немало), а именно за бродяжничество: это значило проявить ловкость, удаль, хитрость, обмануть власть… Но теперь речь шла уже не столько о безродных арестантах, сколько о «королях» каторжного и преступного сообщества. Вот как характеризует «бродяг» П. Якубович, долгое время проведший в качестве каторжника на Акатуйских рудниках:
К тому времени, о котором мы ведём речь (конец 20-х — начало 30-х годов), понятие «бродяга» начало активно вытеснять «ивана». Слово «иван» постепенно становилось архаизмом (хотя ещё в 1925–1927 нередко можно было услышать и «иван, не помнящий родства», и даже «иван с волгой» — мелкий уголовник, выдающий себя за «авторитета»). «Бродяга» был для новой криминальной поросли ближе и понятнее… Сохранилось почётное определение «бродяга» по сей день в блатном жаргоне как похвала, положительная характеристика уважаемого преступника и арестанта.
Что касается «шпаны» и «урок» — оба слова уходят корнями в далёкие времена царской каторги. «Шпана» берёт начало от «шпанка» — так пренебрежительно именовалась на царской каторге общая масса арестантов («шпанка» на сибирском наречии — овечье стадо). Однако со временем слово потеряло оттенок пренебрежительности и стало обозначать «благородный преступный мир», свято хранящий старые «традиции», «правила» и «понятия».
История слова «урка» ещё более любопытна. Есть соблазн связать его с диалектным псковским, тверским, вятским «уркать» — ворчать, бурчать, кричать (то есть, возможно, таким образом подавать условные разбойничьи сигналы). Однако подобное толкование слишком искусственно и неубедительно. На самом деле слово родилось в результате безграмотности старорежимных каторжан.
На царской каторге «сидельцы» были заняты тяжёлыми работами, особенно на рудниках (Акатуй, Нерчинск, Шилка и пр.). Каждому из них задавался так называемый «казённый урок» — установленное задание, которое каторжанин обязан был выполнять ежедневно. Так вот: в косвенных падежах (а также во множественном числе) арестантский народ нещадно искажал это слово, произнося «урки», «на урках» и так далее. Множество таких речевых примеров встречается в «Записках бывшего каторжника» П. Якубовича:
Понятно, что нередко и начальство, и более грамотные вольные насмешливо поддразнивали «сидельцев»: «Эх, вы, урки!», подчёркивая это неправильное произношение. И в конце концов с несколько смещённым ударением словом «урка», «урки» стали обозначать каторжан, профессиональных преступников. Причём сам уголовный мир произносил эти слова с гордостью. Позже появились и производные» — «уркан» (по созвучию с «иван»), «уркач» (созвучное уголовным «специальностям» — «дергач», «щипач», «ширмач»), «уркаган» (по аналогии с «хулиган»; в старых «блатных» песнях оба слова нередко встречаются рядом)…
Называя себя «урками
Некоторые исследователи (например, уже упоминавшийся С. Кузьмин, начальник кафедры Академии МВД России) ошибочно полагают, что слово «жиган» носит пренебрежительно-негативный оттенок:
Подобное пренебрежение к «идейным» Кузьмин объясняет тем, что они «вначале не имели достаточных преступных навыков, чёткой организованной структуры и крепких связей между собой, постоянных мест сбыта награбленного и похищенного».
На самом деле такое толкование слова «жиган» не имеет ничего общего с действительностью. Кузьмин, как и ряд других исследователей, в объяснении этого уголовного термина опирается на книгу очерков Власа Дорошевича «Каторга», где известный русский дореволюционный журналист, рассказывая о каторжных кастах, определяет «жиганов» следующим образом:
Однако следует особо подчеркнуть, что подобное, пренебрежительное определение бытовало лишь на каторге (не только на сахалинской, но и, например, на акатуйской). Причём поначалу оно применялось именно к азартным игрокам, горячим, отчаянным в игре, которые спустили всё своё имущество, остались голыми и босыми. Объясняется это тем, что в русских говорах корни «жиг», «жег» связаны со значениями «палить», «гореть», «производить чувство, подобное ожогу», а также с нанесением болезненных («жгущих») ударов. И слово «жиган» первоначально связано с огнём (кочегар, винокур, человек, запачкавшийся сажей), позже — с «горячими» людьми (плут, озорник, мошенник).
Но в целом среди уголовников царской России «жиганы» были одной из самых уважаемых каст. В. Крестовский, серьёзно изучавший преступный мир 19-го века, устами одного из персонажей говорит в романе «Петербургские трущобы»:
В начале 20-го века «жиганами» стали называть «горячих», дерзких, отчаянных преступников, уголовных вожаков. Именно поэтому «уркаганы» прозвали так «идейных» бандитов — те шли на самые дерзкие ограбления, убийства, очертя голову бросались в рискованные предприятия, не останавливаясь ни перед чем.
Любопытно, что и после разгрома «бывших» уголовный мир сохранил одобрительную окраску слова «жиган». В 1930 году Дмитрий Лихачёв, узник СЛОНа (Соловецких Лагерей Особого Назначения), публикует в лагерном журнале «Соловецкие острова» статью «Картёжные игры уголовников», где, помимо всего прочего, отмечает:
Жак Росси в своём капитальном «Справочнике по ГУЛАГу» даёт следующее определение «жигана» — «молодой, но авторитетный уголовник, вожак».
Таким образом, называя своих противников «жиганами», «урки» не выражали к ним пренебрежения, даже наоборот — оценивали их объективно и по достоинству. Но это не помешало «старым» уголовникам развязать против «новых» жестокую войну, объединив свои усилия в единый кулак.
Нельзя сказать, чтобы процесс завоевания «уркаганами» власти в местах лишения свободы проходил незаметно. Администрация внимательно следила за «авторитетами». Так, в 1923 году Главное управление местами заключения РСФСР в специальном циркуляре обращало внимание местных органов власти на то, что в некоторых исправительных учреждениях поднимают головы опытные тюремные «сидельцы» с дореволюционным стажем. Подчёркивалось, что такие «иваны» не только стремились возродить старые тюремные «правила» и «традиции». Они также устанавливали связь с другими местами заключения, с уголовниками на воле. Так строилась преступная система, позволявшая управлять «волей» из тюрем, обмениваться необходимой информацией, эффективно противостоять правоохранительным органам и т. д.
Места заключения тех лет были переполнены вследствие резкого роста арестантов, осуждённых на краткие сроки. Это приводило к тому, что администрация была вынуждена содержать краткосрочников вместе с особо опасными преступниками. Таким образом, «уркаганы» имели возможность навязывать свою власть и проповедовать свои идеи среди большинства арестантов.
Арестный дом — тюрьма в ведении НКВД или местного совета «для кратковременного содержания задержанных милицией и числящихся за нарсудами и для арестантов, подлежащих пересылке» (Собрание уложений 1918 г). К середине 20-х гг. Арестные дома стали городскими тюрьмами НКВД.
Дом предварительного заключения (допр) — следственная тюрьма. Термин употреблялся официально до начала 30-х годов.
Дом заключения (домзак) — предназначался для всех, «состоящих под следствием; приговорённых к лишению свободы, пока приговор о них не вошёл в законную силу, и лишённых свободы на срок до 6-ти месяцев» (статья 47 -1 Исправительно-трудового кодекса 1924 года). Термин употреблялся с 1917 года до конца 20-х годов.
Исправительно-трудовой дом (труддом, исправтруддом) — тюрьма для осуждённых «к лишению свободы на срок не свыше 6-ти месяцев» (статья 472 Исправительно-трудового кодекса 1924 года). Существовали с 1922 по 1932 гг.
В это время крупные уголовные «авторитеты» ни в коем случае не враждовали между собой, подчёркивали «братское» отношение друг к другу. Они отличались спокойствием, сдержанностью, «благородством» манер, считая себя «аристократами» преступного общества. Одновременно этих людей характеризовали крайняя жестокость, цинизм, неразборчивость в средствах для достижения своих целей.
По состоянию на 1 января 1929 года в местах заключения России находилось около 37 тысяч профессиональных «авторитетов» — чуть более четырёх процентов от общего числа арестантов. Причём это были не только русские уголовники, но и «урки», этапированные с Кавказа и из Средней Азии (поскольку там было невозможно обеспечить их строгую изоляцию от внешнего мира). Вся эта братия представляла собой серьёзную силу, которая, объединив под своим началом босяков, бродяг, беспризорников, недовольных «жиганами», повела против «белой кости» жестокую и беспощадную войну. Схватка была достаточно кровавой, непродолжительной ввиду явного неравенства сил и неблагоприятных для «жиганов» обстоятельств. Они были вынуждены уступить.
Исправительно-трудовая колония (трудколония) — появились в 1922 году для содержания мужчин и женщин старше 17 лет, осуждённых на срок до трёх лет (с 1934 года — до 5 лет).
Лагерь (также — лагерь принудительных работ; также — концентрационный лагерь) — специальное место изоляции лиц, лишённых свободы с обязательным привлечением к труду: «Во всех губернских городах должны быть открыты лагеря принудительных работ, рассчитанные не менее чем на 300 человек каждый» (Собрание уложений 1919 г.) До 1921 г. свои лагеря имели ВЧК, НКВД И НКЮ. В1921 г. ВЦИК постановляет «сосредоточить все концентрационные лагеря в ведении НКЮ», однако 25 июля 1922 г. СНК решает «сосредоточить все места заключения в НКВД» (Еженедельник советской юстиции № 37–38, 1922 г.). В 1934 г. все лагеря окончательно слились в Главное управление лагерей — печально знаменитый ГУЛАГ.
Рождение «честных воров»
Как раз в это время, в конце 20
Вообще же традиционное, исконно русское значение слова «вор» — преступник вообще, законоотступник. Например, в «Скаске, какова сказана у казни вору и богоотступнику и изменнику Стеньке Разину» известный разбойник именуется «вором» чуть ли не в каждой строке, несмотря на то, что в действительности он был грабителем и убийцей:
Теперь же «авторитеты» преступного сообщества стали именовать себя «честными ворами» (не желая замечать очевидной иронии такого странного словосочетания), «ворами в законе» (в слове «вор
Низшими категориями преступников стали считаться бандиты, убийцы (вор должен совершать «работу» технично, без пролития крови, «чисто»), хулиганы, насильники.
Впрочем, дело далеко не в «техничности». В первую очередь играли роль сроки наказания. Не случайно «уркаганские» «авторитеты» называли себя именно «ворами». Убийцам всё-таки отвешивали сроки приличные — до «червонца» (десять лет лишения свободы).
А ворам — в самом крайнем случае — два года! И то лишь тогда, когда уголовник проходил по пункту «г» статьи 162 УК РСФСР — «тайное похищение чужого имущества (кража), совершённое из государственных и общественных складов, вагонов, судов и иных хранилищ… путём применения технических средств или по сговору с другими лицами». (Государство прозрачно намекало: моё — не тронь, тебе же дороже будет!)
Негативное отношение к хулиганам выработалось не сразу, а к середине 30-х годов (об этом подробнее — в очерке «Сталинская перековка…»).
Что касается насильников, видимо, огромное впечатление на «уркаганов» произвело то самое «чубаровское дело», о котором мы рассказывали выше (в конце концов, проституток, что ли, мало? А с посторонними «красючками» того и гляди «попадёшь в блудную»: не спрашивать же у каждой комсомольский билет!).
Значительно позже, объясняя странный уголовный титул «вор в законе», совместивший в себе взаимоисключающие понятия, преступный мир стал называть «законами» те жёсткие правила и установления, по которым живёт российское криминальное сообщество традиционного типа. Однако в 30-е годы эти установления пока так просто и назывались — «правила», «понятия». Настоящий «законник» «жил по понятиям». Слово «правила» тоже издавна было знакомо «уркаганам»: ведь и в дореволюционном преступном мире существовали «варнацкие правила», «варнацкая честь», «варнацкое слово»… («Варнаками» поначалу называли в Сибири каторжников, опасных преступников, беглецов. Слово имело явно негативный оттенок. Профессиональные уголовники, напротив, подхватив его, стали использовать в положительном смысле, определяя этим термином наиболее опытных, авторитетных «сидельцев» и главарей преступного мира).
Интересно, что некоторые «воры» и сегодня не любят дополнение к своему титулу слов «в законе»…
В борьбе против «жиганов» власти объективно выступили на стороне «уркаганов», поскольку основные свои силы органы ОГПУ и НКВД бросали именно против «идейных» банд, которые замахивались на устои государства и представляли поэтому повышенную опасность.
Власти, со своей стороны, оценили воровскую лояльность. Именно ворам обеспечивались самые маленькие сроки наказания, наиболее благоприятные условия его отбывания по сравнению с «политическими». Только в советском законодательстве было разграничение на государственную и частную собственность. Разумеется, за покушение на государственную преступников карали значительно суровее. Тем самым преступника как бы подталкивали «бомбить» отдельных граждан, но не замахиваться на социальные институты.
Новоявленные «воры в законе» стали также именовать себя «блатными». С начала 30-х и до середины 50-х годов оба эти понятия были в уголовном мире равнозначны. Они означали одно и то же: принадлежность к касте «избранных».
История слов «блатной» и «блат» не менее любопытна, чем история метаморфозы слова «вор». Разумеется, «блатной» происходит от «блат». Но откуда взялось само слово «блат»?
Как известно, общепринятое значение слова «блат» — полезные связи, знакомства, благодаря которым можно достать что-либо в обход общепринятых правил, установлений, законов. «По блату» — благодаря выгодному знакомству, через «нужных» людей.
Существует множество версий происхождения слова «блат», у каждой из которых есть свои сильные и слабые стороны.
Одно из самых остроумных предположений исходит из того, что русский «блат» берёт начало ещё во времена Петра Первого и происходит от голландского
С одной стороны, версия правдоподобная. Более того: она как бы косвенно подтверждается и любопытным свидетельством более поздней эпохи — рассказом Николая Бухарина. Бухарин вспоминал, что, услышав в первый раз от одного из иностранцев — членов Коминтерна выражение «Я получил костюм по блату», он не мог сначала понять, о чём идёт речь. Потом ему объяснили, что коминтерновцам выписываются мандаты для получения продуктов и предметов первой необходимости в спецраспределителе, куда они приходят с листком и получают положенное. Таким образом, по мнению Бухарина, выражение «по блату» создали немцы-коминтерновцы от родного немецкого «блат» — лист бумаги.
Разумеется, толкование это забавно, но неубедительно, поскольку в уголовном жаргоне «блат» существовал значительно раньше (что не исключает словотворчества зарубежных коммунистов — но оно было уже вторично по отношению к российскому). Однако рассказ Бухарина показывает, что слово «блат» могло возникнуть при Петре и иметь немецко-голландские корни.
Правда, есть у этой версии один недостаток. Она не объясняет провала длиною в два столетия, когда слово «блат» практически не было известно ни в просторечии, ни в уголовном арго. Если слово возникло ещё в начале XVIII века, куда оно потом исчезло и почему вдруг воскресло в конце XIX-го? Неувязочка получается…
Некоторые исследователи дают другую этимологию слова «блат», утверждая, что оно попало в русский язык из польского, где означало «укрыватель»; сами же поляки заимствовали его из еврейского, где blat означает «посвящённый, согласный». Некоторые, впрочем, польское воровское «блат» толкуют как «взятка», производя его от немецкого Blatt — бумажные деньги.
Наконец, необходимо отметить, что на идише одесских уголовников «блат» означал ладонь, «дай блат» соответственно — «по рукам, договорились»; «по блату» — по договору с глазу на глаз, по взаимному согласию.
Однако и у «одесской» версии есть существенный недостаток. Дело в том, что слово «блат», как уже отмечалось выше, существовало в преступной среде в конце XIX — начале XX веков и означало любое преступление, а также группу, компанию, содружество уголовников (то же, что «кодло», «малина», «бражка» и пр.). В 20-е годы добавилось ещё несколько значений — например, подкуп, а также — тайный воровской жаргон («он по блату понимает», «он кумекает по-блатски»).
Безусловно одно: слово «блат» действительно имеет корни в немецком языке, а в русский попало, скорее всего, через идиш или польский, причём, конечно же, первоначально термин этот использовал исключительно преступный мир.
Что касается «блатного», здесь всё немного проще. Поначалу это производное от «блат» существовало в несколько иной форме: в XIX веке, например, «блатырями» называли конокрадов. В начале XX века появляются другие варианты. «Блатным», «блатским», «блатяком», «блатняком» стали называть либо скупщиков краденого, либо людей, близких к преступному миру, но не профессиональных уголовников. То есть не «уркаганов», но тех, кто имеет «блат» в криминальной среде. «Блатоватыми» именовали и сотрудников угро, милиционеров, тюремщиков, берущих взятки.
Но постепенно, уже к середине 20-х годов, «авторитет», значимость слова «блатной» стали возрастать. А в начале 30-х новорожденные «воры» придают слову новый смысл.
Теперь «блатными» стали именовать настоящих преступников, избранных в особую касту путём строгого отбора — «крещения», во время которого претендент подвергался всестороннему изучению и проверке. И только тот, кто выдерживал экзамен «достойно», принимался в ряды «блатных» и становился настоящим «вором». С подобной процедурой — ставшей обязательной для всего российского «воровского братства»! — профессиональный уголовный мир до сих пор не сталкивался, но вынужден был пойти на такой жёсткий отбор под давлением обстоятельств, чтобы оградить себя в дальнейшем от вторжения нежелательных чужаков. Подробнее об этом — в очерке «Сталинская перековка».
Смешные сказки о «ворах»
В последнее время у некоторых авторов, которые в своих произведениях касаются истории «воровского» движения, появилась тенденция совершенно удивительным образом объяснять как происхождение термина «вор в законе», так и появление самих «воров». Что любопытно: в этом смысле и «честняки», и «менты» неожиданно заняли одинаковую позицию!
«Воровское» толкование появления «законников» ярко отражено в книге журналиста Виталия Ерёменко «Воровской орден». Оговоримся сразу: это вовсе не «официальная точка зрения» «воровского братства». Но, во всяком случае, это попытка некоторых «честняков» задним числом отделить себя от неблаговидного прошлого, связанного с тем, что «воры» не всегда были «защитниками арестантов»; долгое время они грабили их и паразитировали за их счёт.
Мы не будем обсуждать подлинность «Письма прошляка» (то есть бывшего «вора»), которое приводит в своей книге Ерёмин. Во всяком случае, некоторые приведённые там легенды действительно бытуют в уркаганском мире. Одна из них — о появлении понятия «вор в законе»:
Честно говоря, все эти «воспоминания и размышления» не могут не вызвать саркастическую улыбку у человека, знакомого с истинным положением дел. Почему? Разберёмся по пунктам.
Во-первых, с кем мы имеем дело? По его собственным признаниям, автор письма родился в 1927 году. Первый срок получил в 12-летнем возрасте (когда «воровское» движение было уже в расцвете). Завершилась его «воровская» эпопея в 1958 году. Другими словами, основная уголовная деятельность «мемуариста» приходится на послевоенные годы. К этому времени уже давно сложились «воровские законы», обряды и традиции… Поэтому совершенно дико читать тирады типа
Далее. Нелепо звучит утверждение о том, что якобы нехорошие «блаторилы» объявили себя «ворами в законе» и «придумали коронацию». Она придумана была, когда анонимному автору письма было года три-четыре! К тому же из объяснения совершенно непонятно, почему же эти самые «блаторилы» назвали себя не просто «ворами», а именно
К слову, о «честных ворах». Это словосочетание появилось задолго до того, как его «придумали» послевоенные «огольцы». О смысле и происхождении понятий «вор в законе» и «честный вор» мы уже говорили в предыдущей главе. И чтобы уж последним штрихом довершить картину: с первых лет появления верхушка «советского» уголовного мира именовала себя не только «ворами в законе» (или просто «ворами», или «законниками», или «честными ворами», или «честняками» — всё это синонимы), но часто рекомендовалась просто — «Я — в законе!». Считая, что этого вполне достаточно для обозначения своего статуса. Вовсе не чураясь дополнения «в законе», а как бы даже подчёркивая его.
Есть немало и других возражений, однако, думается, вполне достаточно сказанного выше.
Чекистскую версию возникновения «воровского ордена
Эта теория настолько экзотична, что лучше всего предоставить слово самим авторам:
Мы, со своей стороны, уточним: такова, как говорится, ложь и нелепая легенда сочинителей, густо замешанная на невежестве. Но отмахнуться от неё мы не можем. Всесторонне проанализируем «теорию» бойких авторов.
Названный выше приказ ОГПУ по времени действительно совпадает с периодом становления «воровского ордена» — началом 30-х годов. Но только на этом его «связь» с возникновением «воровской» касты и заканчивается. Объясняем, почему.
Приказ, на который ссылаются «исследователи», — отражение глухой и долгой борьбы органов ГПУ и милиции. Борьба эта велась с 1924 года, когда заместитель председателя ГПУ Генрих Ягода подписал секретный циркуляр, где ставился вопрос о передаче в ведение ОГПУ органов милиции и уголовного сыска. В то время против этого резко высказался нарком внутренних дел Александр Белобородов. Он дал резкую отповедь Ягоде, заявив, что надо улучшать милицию, а не менять её подчинённость. И вопрос был снят с повестки дня.
Однако, выждав, Ягода всё же добился в конце концов своего: с его подачи 31 декабря 1930 года ВЦИК и СНК РСФСР упразднили своим постановлением НКВД РСФСР, а функции руководства милицией и уголовным розыском передали ОГПУ.
Чекисты победили. Но им необходимо было показать, что передача милиции в их ведение была совершенно необходима. Вот тогда в марте 1931 года появляется знаменитый приказ ОГПУ, который предписывал всем чекистам в центре и на местах заняться активной чисткой аппарата милиции и уголовного розыска. Проще говоря, необходимо было доказать бездарность, непрофессионализм, коррумпированность и другие грехи работников милиции и «принципиальность», «боевитость» чекистов в разоблачении этих фактов.
Разумеется, не последнюю роль играли и обвинения в сращивании сотрудников милиции с преступным элементом. Поэтому в приказе милиционерам запрещалось входить в близкий контакт с уголовниками и заключать с ними какие-либо негласные соглашения. То есть всю оперативную работу чекисты оставляли за собой.
Все эти «интриги мадридского двора» и являются тайной подоплёкой знаменитого приказа. Отсюда и всяческое нагнетание обстановки, призывы использовать все средства для «разоблачения» «продажных» «ментов» (чекисты в этом контексте, разумеется, выглядят идеально чистыми и благородными «борцами за правое дело»).
Впрочем, при любых раскладах направленность приказа — узко специальная: борьба за чистоту рядов милиции и УГРО. Поэтому
Далее. Терешонок и Подлесских обращают внимание на рекомендацию использовать при разоблачении чуждых (преступных) элементов в милиции и УГРО «классово близких» пролетариату и крестьянству людей. При этом авторы подчёркивают, что имелись в виду уголовники.
Действительно, имелись в виду уголовники. Но
Было существенное различие между терминами «социально близкий» и «классово близкий». Если «социально близкими» Советская власть могла считать профессиональных уголовников и «босяков» (особенно этот термин стал популярен в период «перековки» преступников на «великих стройках социализма» 30-х годов), то под «классово близкими» имелся в виду совершенно другой контингент.
Чтобы читателю стало совершенно ясно, какой именно, мы приведём отрывок из рассказа стрелка ВОХРа, напечатанного в знаменитом сборнике «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина. История строительства 1931–1934 гг.»:
—
—
Так что «классово близкими» в начале 30-х были вовсе не «блатари» и рецидивисты, а бытовики с обязательной принадлежностью к рабочим или крестьянам. Таким новая власть доверяла даже оружие. Таких выделяла из общей арестантской среды. Тот же вохровец вспоминал:
Мы уже рассказывали о наплыве разношёрстной массы уголовников в органы правопорядка в первые годы после революции. В конце 20-х встречалось и другое: уголовным душком были пропитаны ряды добровольных помощников милиции — дружинников. В том же Ростове-папе члены созданных в помощь милиции рабочих дружин имели связи со спекулянтами, шинкарями; упоённые властью, совершали самовольные облавы, обыски… Случалось, среди дружинников оказывались даже крупные бандиты! Именно за чистоту рядов и ратовал приказ 1931 года, на который ссылаются Терешонок и Подлесских. Но при чём же здесь «законные воры»?
Однако приведённые выше возражения ещё не опровергают версии о том, что касту «воров» в советских лагерях создали чекисты — пускай они даже не руководствовались приказом 108/65, а просто исходили из ситуации, реально сложившейся в местах лишения свободы.
Конечно, мы далеки от мысли спорить с тем, что оперативные работники лагерей (домзаков, арестных домов и пр.) активно вербовали агентов в среде профессиональных уголовников и успешно использовали их в борьбе против преступности (равно как и в других целях). Внедряли своих агентов в воровскую среду и чекисты из числа штатных сотрудников…Работа с так называемым «негласным элементом» — обычное дело.
Кстати: видимо, в широко известной «блатной» песне «Мурка» речь идёт об одной из удачных операций чекистов по внедрению в уголовный мир своего агента; причём этот агент (в ряде вариантов называется не только имя, но и фамилия — Маруся Климова) пользовался авторитетом в бродяжьей среде:
Хотя не следует преувеличивать «документальность» этой песни. Известно, что «уркаганский мир» практически не допускал участия в своих сходках женщин-«блатнячек». Вероятно, речь идёт о собирательном персонаже. На это настраивает уже само имя — Мурка. «Мурками» звали сотрудников московского уголовного розыска — МУРа. Бытовала даже поговорка — «Урки и мурки играют в жмурки», то есть одни ловят, другие прячутся. Так что, скорее всего, «Мурка в кожаной тужурке» первоначально мыслилась как типический образ агента-чекиста, и лишь позже превратилась в «Мурку-мурёночка, Марусю Климову»…
Но факт остаётся фактом: оперативная работа и в лагерях, и на воле, в уголовной среде, чекистами велась активно. Однако авторы книги «Воры в законе» преувеличивают её эффективность, приписывая сотрудникам ОГПУ создание «воровской» касты и управление ею. Терешонок и Подлесских попросту не представляют тогдашней ситуации в преступном мире. «Блатных», «воров» в начале 30-х годов насчитывались тысячи и на воле, и в арестантской среде; это уже значительно позже, к началу 50-х, «воровской мир» ужесточил отбор в свои ряды, а в 60-е годы и вовсе число «законников» сократилось до нескольких сотен (о причинах этого мы расскажем в следующих главах). Самый гениальный оперативник НЕ В СОСТОЯНИИ не только завербовать такое количество агентов, но тем более негласно поддерживать с ними связь — держать «на оперативном контакте»! Подобное утверждение звучит абсолютно дико. Авторы «чекистской теории» попросту перенесли реалии недавнего прошлого, когда «законных воров» насчитывалось от 400 до 600, на 30-е годы. И, разумеется, попали в глупое положение… Их объяснение некоторых позиций «воровского закона» рекомендациями чекистов не лишено остроумия. Однако к реальной жизни никакого отношения не имеет.
Но вернёмся к нашим «теоретикам». Продолжая изыскивать «подтверждения» своей версии, Подлесских и Терешонок сообщают следующее:
Все эти «объяснения» довольно нелепы. Авторы не обращают внимания на явные несуразности. Какой же смысл власти, если она понимает всю значимость «отца советской космонавтики», засылать его на прииски, подвергать реальной опасности его жизнь (ведь его «в буквальном смысле спасли от смерти»!) — и тут же «заботиться» об этой жизни, поручая такое дело «вору», своему «агенту»? Если бы власть в то время
Умиляет эта истинно чекистская черта — искать подоплёку нормальных человеческих чувств исключительно в «приказе сверху». Но надобно знать «господам чекистам», что случаев, подобных описанному выше, — десятки, если не сотни! И дело вовсе не в «указаниях» или «секретных формулярах», а в обычных человеческих отношениях.
Например, в 1928 году двадцатилетний питерский студент Дмитрий Лихачёв и его друзья были арестованы за создание студенческого кружка: как раз в то время ОГПУ приступило к ликвидации подобных объединений, считая их «гнёздами контрреволюции». Лихачёва сослали на Соловки, в печально известный УСЛОН — Управление Соловецких Лагерей Особого Назначения. И вот что вспоминает нынешний академик Дмитрий Сергеевич Лихачёв:
Неужто и здесь следует искать «руку ОГПУ»?
По поводу запрета грабить военных — совсем уж просто. Выше мы уже не однажды приводили факты, свидетельствующие о том, что «воровские» «законы», «понятия», «правила» и тому подобные установления создавались и корректировались с обязательным учётом социальных изменений и настроений в обществе. Яркие тому примеры — реакция уголовного мира на введение «расстрельной» 59-й «бандитской» статьи.
То же самое мы видим и в 1939 году, когда «законники» действительно принимают решение не грабить военнослужащих. Надо представлять реальную обстановку тех лет, героику Халхин-Гола, поэтизацию человека в форме… Если уж обычное хулиганство расценивалось как «контрреволюция», то можете себе представить, что такое было ПРЕСТУПЛЕНИЕ ПРОТИВ АРМЕЙСКОГО ОФИЦЕРА! Это равносильно тому, чтобы самому себе «намазать лоб зелёнкой» (так на блатном жаргоне называется расстрел)! К тому же «блатные» поддерживали свой образ «социально близких», «защитников Советской власти»… Так что какие уж там чекисты; и без них «воры» прекрасно понимали, что к чему. Как говорится, не пальцем деланные…
Авторы «чекистской теории» не поняли главного. Действия «воров» направляло вовсе не ОГПУ. Эту задачу взяло на себя непосредственно руководство страны, власть предержащие. Вырабатывая политику Советского государства, его тактику и стратегию (в том числе и по отношению к уголовному миру), эти люди прямо или косвенно заставляли «уркаганов», «законников», «босяков» поступать тем или иным образом, если те хотели выжить, чувствовать себя спокойно, не вызывать по отношению к себе репрессий…
И это уже не сказка — это чистая правда.
Костюмчик новенький, колесики со скрипом…
Рассказывая о противостоянии «жиганов» и «уркаганов», чрезвычайно интересно обратить внимание и на «воровскую» моду. Профессиональные уголовники даже всем видом своим старались отличаться от «жиганского» мира. Разумеется, «жиганы» как представители «старорежимной» элиты стремились одеваться подчёркнуто элегантно, броско, эффектно — то, что называется «шикарно». Вожакам старались подражать и «жиганята». В уголовном жаргоне даже появилось слово «жиганить» — модно одеваться, форсить. НЭП создавал для этого особо благоприятные условия.
Надо учесть, что далеко не все «благородные бандиты» имели в своё время возможность вращаться в высшем обществе, приобрести хорошие манеры и изысканный вкус. Оказала своё влияние и «нэпманская» волна — мода сытых мещан. Ценились клетчатые пиджаки и лаковые штиблеты, резные трости и соломенные шляпы. Свой вклад внесли и весёлые кронштадтские матросы: неизменный «рябчик» (тельняшка) и брюки-клёш, а также знаменитые кепки-«капитанки», позже заимствованные «уркаганской» модой.
«Урки», напротив, в пику «буржуям» и их «пристяжи» предпочитали народный стиль. Они как бы подчёркивали, что презирают всякую роскошь. Основными атрибутами их одежды были пиджак (желательно «в ёлочку»), «прохоря» — сапоги в гармошку, в которые заправлялись брюки, из головных уборов — кепка-восьмиклинка с небольшим козырьком (та самая «малокозырочка» с дырочками «у самого темени», о которой поёт группа «Любэ»), зимой — шапка-кубанка.
Причём важна была не только одежда сама по себе, но и умение её носить. Например, брюки заправлялись в сапоги с особым напуском, а сами сапоги тоже сжимались «в гармошку» искусным способом — «третями». Как в песне на стихи Михаила Танича:
К слову сказать, с разгромом «жиганского» движения некоторые атрибуты «фирменного стиля» поверженных перешли в «воровскую» моду. В частности, та же тельняшка и синяя фуражка-«капитанка».
Интересны в этом смысле «Соловецкие записи» 1928–1930 годов Дмитрия Сергеевича Лихачёва, где он, студент, выходец из интеллигентной семьи, попавший в концлагерь, пишет:
Действительно, сапоги, полушубок, фуражка могли ввести в заблуждение стороннего наблюдателя; истинно «уркаганский» ансамбль! И только студенческий фасон головного убора указывал на разницу…
Типичным «блатным» штрихом являлся и обмотанный вокруг шеи шарф — независимо от погоды и времени года. Атрибут чисто «жиганский», особенно любимый беспризорниками. «Воровской фасон» как бы объединил оба стиля — «жиганский» и «уркаганский». В одной из «блатных» песен (хотя и созданных значительно позже) портрет «блатаря» даётся довольно яркий:
Правда, тельняшка присутствовала в «воровском ансамбле» далеко не всегда. Один из тех, кому непосредственно довелось видеть «воров» тех лет и общаться с ними, Владимир Ефимович Пилипко (его рассказ относится к началу 30-х годов, ко времени страшного голода; рассказчику тогда было 8-10 лет) описывал мне ростовских «щипачей» того времени следующим образом:
—
О живучести традиций подобной «блатной» моды свидетельствует и писатель Эдуард Хруцкий, вспоминая своё детство:
То есть к середине 40-х годов «воровская» мода из «элитной» уже превращается в общеуголовную; «шиковать» стремятся даже «низы» преступного «дна».
«Воры в законе», включив в свою среду значительную часть рядового «жиганского» контингента, не смогли устоять перед элементами «шикарной жизни» и «манерами», привнесёнными этими людьми. «Вор», заявляя о себе как об «элите» преступного мира, стремился выделиться среди окружающих. В воровской песне середины 30-х годов дается портрет «блатного»:
И конечно же, завершающим штрихом в портрете «козырного вора» была знаменитая «фикса» — золотая коронка на одном из зубов. Как поётся в жестоком уркаганском романсе
Жив курилко! Миф о Соловецкой «Жиганской Республике»
Хотелось бы сказать несколько слов о дальнейшей судьбе бывших белогвардейских офицеров и других представителей «старого мира» — предводителей тех самых «жиганов», которые потерпели поражение в первой серьёзной битве уголовных кланов. Не столько о судьбе офицерства вообще, сколько о попытке части этих людей выжить в советских лагерях. И даже — создать островок с собственной властью. Властью зачастую жестокой и зверской.
Мы имеем в виду противоречивые сведения о том, что белогвардейские офицеры якобы сотрудничали с чекистами в Соловецких лагерях особого назначения (СЛОН).
Но действительно ли белое офицерство и представители бывших имущих классов сумели на время «удержать масть» в самом страшном в то время концентрационном лагере Республики Советов?
Некоторые узники концлагеря вроде бы подтверждают это в своих мемуарах.
Например, у соловчанина Олега Волкова читаем:
—
Академик Д. С. Лихачёв, отбывавший наказание на Соловках примерно в одно время с Волковым, описывает того же Курило (Курилко) и ещё одного арестанта из «бывших» следующим образом:
Но позже Лихачёв делает уточнение:
Правда, с Лихачёвым насчёт охранников расходится во мнении тот же Волков:
А Александр Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ» утверждает ещё более определённо:
Впрочем, Солженицын не был бы Солженицыным, если бы, с его ненавистью к большевизму (к сожалению, нередко мешающей ему делать объективные выводы) допустил продолжительность такого союза. Отдав белогвардейцам командные посты внутри лагерей, он тут же уточняет:
В общем и целом картина складывается достаточно ясная. До начала 30-х годов «белая кость» принадлежала к «лагерной аристократии» Соловков. «Бывшие» занимали самые «хлебные» места, сотрудничали с администрацией, в то время как обычная масса арестантов подвергалась страшным гонениям, унижениям, издевательствам — вплоть до физического уничтожения. При этом ряд бывших белых офицеров отличался особой жестокостью по отношению к остальным лагерникам.
В принципе, всё это хорошо укладывается в схему «жиганской» психологии «бывших» — даже если бы белогвардейцы из лагерного надзора и не принадлежали непосредственно к «новым русским» уголовного мира тех лет, а попали в лагерь по другим причинам. Главное — антибольшевистский настрой.
Не случайно Курилко встречал этапы издевательским заявлением: «Здесь власть не советская, а соловецкая! Сюда нога прокурора не ступала!»
Удивительно ли отношение белогвардейцев к основной массе заключённых (исключая «братьев по классу» — дворян, интеллигенцию, студенчество и т. д.)? Ничуть! Для них все эти арестанты были «быдлом», которое виновно в уничтожении великой России, всего, что было в ней дорого для русского сердца. Отсюда — презрение к толпе, стек, удары по лицу. Как для «жиганов», так и для близких им по духу вояк арестанты-уголовники — это «животные». Не зря у Волкова в эпизоде упомянуто избиение старого
Однако знакомство с некоторыми важными документами заставляет внести серьёзные поправки в эту, казалось бы, безупречную схему. Прежде всего имеются в виду документы Особой комиссии по обследованию Соловецких лагерей под руководством члена Коллегии ОГПУ А. М. Шанина.
Столь серьёзная проверка была организована не случайно. Предыстория её такова: с середины 20-х годов, несмотря на попытки руководства страны представить положение на Соловецких островах чуть ли не как «райскую жизнь» для заключённых (с художественной самодеятельностью, пышными клумбами и даже журналом, который издавали сами арестанты), правда об ужасах концлагеря окольными путями доходила до мировой общественности. В 1924 году Советскую республику посетил сенатор США Кинг. Не в последнюю очередь его интересовало содержание политзаключённых. Сенатору было разъяснено, что политзаключённые в стране действительно имеются, но их совсем немного. В подтверждение гостю был передан список из 210 человек.
Спустя год, по официальной версии, лагеря для «политиков» и вовсе были упразднены.
Однако у мировой общественности были серьёзные основания сомневаться в искренности советского руководства. И в сентябре 1926 года Международный Комитет Красного Креста в лице своего председателя Густава Адора обращается к Авелю Енукидзе — председателю Союза Общества Красного Креста и Красного Полумесяца СССР. Адор Просит у Енукидзе разрешение для своего представителя посетить Соловецкие острова и другие места нахождения политзаключённых. Енукидзе отвечает отказом, ссылаясь на то, что в СССР политические заключённые в изоляции не содержатся: за «колючкой» отбывают наказание лишь уголовники…
Письмо председателя МККК Г. Адора
председателю СОКК и КП СССР А. Енукидзе
Ответ А. Енукидзе Г. Адору
В декабре 1926 года в президиум Центрального комитета партии приходит письмо троих заключённых Соловецкого концентрационного лагеря о невыносимых условиях своей жизни. Эти люди были так называемыми «классово близкими» Советской власти, то есть рабочими. В конце письма они заявляли, что расскажут об ужасах Соловков «братьям рабочим других стран».
Подобного рода письма, несомненно, не были единичными. Более того: информация об истинном положении заключённых действительно всё чаще попадала на Запад. К 1930 году официальные власти не могли мириться с такой ситуацией. Надо было принимать серьёзные меры. И тогда на Соловки отправилась комиссия Шанина.
Она работала с 1930 по 1932 годы в г. Кемь. За это время членами комиссии был возбуждён и расследован целый ряд уголовных дел в отношении администрации, надзорного состава и ряда арестантов СЛОНа. Ежемесячно перед рядами заключённых зачитывались грозные приговоры Коллегии ОГПУ: «Расстрелять!.. Направить в концлагерь!.. Перевести в штрафизолятор!..»
14 декабря 1926 г.
Обращаемся с просьбой, которой просим уделить минимум внимания.
Мы, заключённые, которые возвращаемся из Соловецкого концентрационного лагеря по болезни, которые отправлялись туда полные сил и здоровья, — в настоящее время возвращаемся инвалидами, изломанными и искалеченными морально и физически. Просим обратить внимание на произвол и насилие, царящие в Соловецком концлагере… Такого ужаса, произвола и насилия и беззакония даже трудно представить человеческому воображению… Недостаточно того, что ОГПУ бесконтрольно, без суда высылает туда даже в большинстве случаев невинных, в большинстве рабочих и крестьян… Бывшая царская каторга в сравнении с Соловками на 99 % имела больше гуманности, справедливости и законности. Высылаются люди в Соловки, в большинстве пролетарии…. имевшие несчастье в годы общей разрухи, нищеты, голода и холода попасть в водоворот борьбы за существование и совершить преступления… И влачат жалкое существование при непосильных работах раздетые, чуть ли не голые, питаясь падалью, так как паёк выдаётся при непосильных работах ничтожный… Избиение и издевательство дошло до таких кошмарных пределов, что выразить невозможно. Люди мрут как мухи… Все эти муки и страдания ложатся на плечи лишь пролетариату, не имеющему денег, т. е. на рабочих, имевших несчастье, повторяем, попасть в полосу голода и разрухи… и совершив преступления, лишь спасая себя и семьи от голодной смерти… В буквальном смысле слова, от произвола и беззакония, благодаря надзору, который сплошь состоит из отбывающих наказание агентов и сотрудников ГПУ и др., погибают с голода и холода при непосильной 14-16-ти часовой работе рабочие и пролетарии…
Все приезжающие ежегодно комиссии открывают массу злоупотреблений. Но всё это в сравнении с действительностью только часть того ужаса и произвола, которые случайно открывает комиссия (например, этот факт один из тысячи, зарегистрированный ГПУ и за который виновные понесли наказание — «заставляли есть своё испражнение»)… Не преувеличивая можно сказать, что это «испанская инквизиция»… Мы — также живые трупы, решили описать, хотя приблизительно, как умеем, жизнь в советских концлагерях ОГПУ… Всё вышеописанное есть правда, и мы просим, сами стоящие на краю могилы за 3 года на Соловках, в Кеми и других участках, улучшить жалкое мученическое существование людей там находящихся и стонущих под игом произвола, насилия и полнейшего беззакония ОГПУ. С настоящим посылаем письмо в таком же духе в МОПР, в РКП и (даже совестно сказать) хотим описать нашим братьям рабочим других стран о таком неслыханном произволе и беззаконии в соловецких концлагерях с надеждой, что справедливость восторжествует.
К сему подписываем: С. Железнов, Виноградов, Ф. Белинский.
При поверхностном чтении ряда обвинительных заключений действительно хочется присоединиться к мнению Солженицына о «белогвардейском засилье» в управлении Соловками.
Так, в одном из таких заключений начальник четвёртого отделения СЛОН ОГПУ Владимир Георгиевич Зарин обвиняется в том, что он своим преступно-халатным отношением к выполнению возложенных на него обязанностей допустил:
В обвинительном заключении по делу № 885 о «контрреволюционной деятельности надзорсостава и медперсонала Пункта Анзер и командировки Голгофа» (от 9 июня 1930 г.) подчёркивается то же самое:
Статья 113. Дискредитирование власти, т. е. совершение должностным лицом действий, хотя бы и не связанных с его служебными обязанностями, но явно подрывающих в глазах трудящихся достоинство и авторитет тех органов власти, представителем которых данное должностное лицо является, — лишение свободы на срок до двух лет…
Статья 121. Разглашение, сообщение, передача или собирание, в целях передачи, должностным лицом сведений, не подлежащих оглашению, —
лишение свободы на срок до трёх лет…
Впрочем, под «активизацией контрреволюционных элементов» товарищами чекистами часто понималось естественное стремление «бывших» спасти своих собратьев по классу от физического уничтожения. Кроме того, некоторые службы лагеря требовали подбора сотрудников, имеющих хотя бы более-менее сносное образование, чтобы справляться с возложенными обязанностями.
Так, одно из обвинений чекистской комиссии состояло в том, что
Один из обвиняемых уточнял более подробно:
«Преступления» этих людей состояли в том, что они «поддерживали тайную связь с группой польских ксендзов», укрывая некоторых из них по несколько недель в стационаре, спасали других священников и иных «буржуев».
Конечно, были и более серьезные обвинения — особенно в издевательствах над заключёнными со стороны надзора. Вот лишь неполное перечисление таких издевательств, взятых из обвинительных заключений (цитируем с сохранением стилистики документа):
— посылка совершенно голых заключённых в баню при 20-град, морозе на расстояние 1/2 км от бараков;
— посылка заключённых в одном белье или совсем раздетых с одной командировки на другую, расположенных на расстоянии 5–6 км;
— выдача гнилого мяса;
— избиение заключённых до смерти;
— посадка заключённых в одном белье на колокольню церкви, расположенной на вершине горы Голгофа. Подобные посадки практиковались в зимнее время, причём заключённому связывались назад руки и к ним привязывались отогнутые назад до крайнего положения ноги. В таком положении заключённые поддерживались до 48 часов;
— посадка заключённых на «жёрдочки», т. е. узкие скамьи. Заключённого заставляли так просиживать по 18 часов в сутки, выдавая пищу через два на третий день. Ноги заключённого находились на весу, что приводило к отёку конечностей…
В травле, истязаниях, убийствах арестантов принимали участие бывшие дворяне, офицеры царской и белой армии. Например, Роберт Белов-Штильман — бывший почётный гражданин г. Киева, в Соловках старший надзиратель второй роты пункта Анзер. Вот лишь один эпизод, характеризующий этого почётного гражданина:
Встречаем мы и своих «старых знакомых» — Игоря Александровича Курилко, 36 лет, бывшего дворянина и поручика царской армии, и Константина Семёновича Белозёрова, 35 лет, бывшего поручика Финляндского полка, а также ряд других фамилий арестантов из числа «бывших». Они обвинялись в жутких преступлениях: изнасилованиях, грабежах, терроризировании заключённых и пр. В завершении всего делался однозначный вывод:
Ну чем не воплощение
Чекистские следователи поют в унисон с ярым антисоветчиком Солженицыным, который пришёл в своём «Архипелаге» практически к тем же выводам.
Но мы не будем торопиться разделить подобный взгляд на вещи. Потому что есть множество больших и малых «но», не позволяющих нам это сделать.
Первое «но»: те данные о преступниках, которые «упускались из виду» бравыми гепеушниками в обвинительном заключении. Например, из протоколов допросов видно, что злодей Курилко, например, с 1918 года
Вот так «белогвардейцы»! Вот так «контрреволюционеры»! К тому же, если внимательно прочесть обвинительное заключение и материалы расследования по «делу Кемперпункта», окажется, что из 12-ти обвиняемых
Часть «контрреволюционеров» вообще аттестуется совершенно нелепо — лишь бы хоть как-то, хоть за уши притянуть их к «белогвардейщине». Чего стоит, например, тот же Белов-Штильман — «бывший потомственный и почётный гражданин г. Киева»! То есть больше ничего в дореволюционном и послереволюционном прошлом садиста Роберта Робертовича отыскать не удалось. Да и осуждён-то он был не по политической 58-й статье, а по 113-й и 121-й — всего на три года.
А чего стоит характеристика подручного Белова, старшего надзирателя Михаила Бакко — «сын капитана»! Какого такого капитана? Армейского? Морского? Капитана королевских мушкетёров? И почему определение «сын капитана» является признаком неблагонадёжности?!
Любопытно, что и по делу пункта Анзер большинство обвиняемых — крестьяне да рабочие, а также несколько священников и мещан.
Становится ясно, почему чекисты в обвинительном заключении ограничились туманной фразой о том, что «контрреволюционеры»
Этого не скрывали и они сами на допросах. Вот что рассказывал Игорь Курилко:
Ему вторит и Вильгельм Канеп, бывший гепеушник, большевик, член той же банды надзирателей-садистов из числа заключённых:
Секирная гора, или, в просторечии, Секирка — одно из самых страшных мест на Соловках, где уничтожались сотни заключённых…
В том же духе выдержаны и другие свидетельства — как надзора, так и обычных арестантов, которые сами подвергались издевательствам. Все убеждённо утверждали, что политика насилия, беспредела и уничтожения лиц, содержавшихся на Соловках, поощрялась лагерным и ещё более высоким чекистским начальством.
Интересно, что многие арестанты из числа надзора получили добавочные сроки — от 10 до 2 лет. Расстреляны были в основном те, кого удалось загнать под определение «белых офицеров» и «участников белогвардейских контрреволюционных групп»…
Заметим, что дела пункта Азер и Кемперпункта — самые крупные за весь трёхлетний период чекистского расследования.
Можно со всей определённостью сказать; история о том, что на Соловках некоторое время над арестантами стояли представители белого офицерства и бывших имущих классов — не более чем миф, причём миф, большей частью сочинённый самими чекистами. На самом деле в состав надзора подбирались арестанты из числа «социально близких», в том числе зачастую — бывших сотрудников ОГПУ и милиции, красноармейцев, рабочих и крестьян. Незначительная, если не сказать — мизерная часть из них действительно имела в прошлом косвенное отношение к царской или белой армии, но затем продолжительное время эти люди верно служили Советской власти.
Остальные представители «старого мира» (интеллигенция, мещане, священники и пр.), пытаясь выжить в жутких условиях СЛОНа, часто помогали друг другу, спасая слабых и немощных, скрывая их в санитарных частях и на лёгких работах — что позже было поставлено им в вину как «контрреволюционная деятельность».
После 1930 года «либерализм» в отношении «бывших» был прекращён — прежде всего в результате разоблачительной работы, проведённой Особой комиссией по обследованию Соловецких лагерей под руководством Шанина…
Разобравшись с легендой о «жиганской республике», подведём, наконец, итог первой значительной битвы в советском «блатном» сообществе. А итог таков: старый, профессиональный уголовный мир без труда раздавил новичков-«жиганов». Но «раздавил» — не значит уничтожил. Часть «жиганов» просто отошла от борьбы и затаилась. Благо, для этого была возможность: арестанты, «мотавшие срок» по 59-й статье, в местах лишения свободы допускались к внутрилагерным административным должностям — в отличие от малограмотных уголовников. Другие «жиганы» — босяки, беспризорники, матросы-анархисты и прочие — влились в мир воровской.
Конечно, «идейные» держались до последнего. Ещё в конце 20-х годов встречались криминальные формирования, во главе которых стояли «жиганы». Так, в 1927 году сотрудники ленинградского угрозыска разоблачили крупную банду колчаковских офицеров, которую возглавлял штабс-капитан Синюхин-Ельский. Уголовники не только совершали налёты на кассиров банков и магазинов, но и убивали специалистов, устраивали взрывы на предприятиях, поджигали склады готовой продукции.
В 1929 году ряд «жиганов» воспользовался недовольством и волнениями крестьян, спровоцированными коллективизацией. Именно в это время ленинградские чекисты арестовывают семерых организаторов кулацкой организации «Белогвардейский клуб». Пятеро из них в 1919 году воевали на стороне Юденича, а позже состояли в повстанческой организации «Белый меч». Когда белое движение было разгромлено, эти люди стали организаторами банд, совершавших убийства, грабежи, вооружённые налёты. По приговору военного суда все семеро были расстреляны.
Однако всё же было ясно: время «белых жиганов» прошло. Казалось, в уголовном мире наступает относительная стабильность: воры, как водится, воруют, милиция, как водится, ловит. Но спокойствие было кажущимся…
СТАЛИНСКАЯ ПЕРЕКОВКА «ВОРОВСКОГО БРАТСТВА»
«Каторжанские традиции в «воровском законе»
30-е годы — время становления и укрепления «воровского ордена», истинно «блатное» время. Вырабатываются основные «правила» и «понятия» «честных воров», создаётся своеобразная «идеология», «кодекс поведения» и даже «блатная» мода (о ней рассказывалось подробно в предыдущем очерке).
Мы уже в общих чертах говорили о «воровском законе». Есть смысл теперь остановиться на этой теме подробнее.
Упомянутый «закон» опирался, говоря ленинскими словами, на «три источника, три составные части». Именно они определили правила жизни «блатного братства» и жёсткие санкции за нарушение этих правил.
Первый источник — старые, дореволюционные «понятия» и «традиции», по которым жил профессиональный уголовный мир. Надо отметить, что таких «понятий» новорождённое «воровское братство» переняло не слишком много. Дело в том, что в преступном сообществе царской России не существовало тщательно разработанных строгих норм и «законов», которые бы регламентировали жизнь и деятельность криминального мира в пределах всей страны. На это обращали внимание исследователи российского «дна», например, Всеволод Крестовский в своём романе «Петербургские трущобы» (1864–1867). Этот роман (не представляющий интереса с точки зрения художественной) по праву считается одним из серьёзных исследований уголовного мира России середины XIX века. Крестовский сообщает следующее:
Таким образом, если какие-то правила и существовали, то лишь внутри ассоциаций или шаек. Не существовало установлений для криминального мира в целом, по всей стране. Напомним, что сегодня «воровская идея» охватывает действием не только Россию, но и ближнее зарубежье, а также российскую уголовную диаспору по всему миру.
(Кстати, о «Лондонских тайнах» Троллопа, на которые ссылается Крестовский. На самом деле сочинил эти жуткие «тайны» француз Поль Феваль в подражание «Парижским тайнам» Эжена Сю. О нравах преступников с берегов туманного Альбиона этот автор имел слабое представление…).
Говоря об отсутствии всеобьемлющего «закона», следует отметить, что некоторые общие нормы и правила всё же действовали. Прежде всего это касается мест лишения свободы. Здесь было чёткое деление на опытных арестантов и новичков («брусов лягавых»), тщательно разработанная кастовая система, традиция арестантских «сходов» для обсуждения важных вопросов и наказания виновных; по «каторжанским понятиям», жестоким карам должны были подвергаться «язычники» (доносчики из числа «сидельцев»), арестанты, крадущие у своих товарищей. Традиционным было и так называемое «сухарничество», когда преступники с огромными сроками (вплоть до «вечных») покупали «за мешок сухарей» чужое имя и фамилию и отбывали незначительное наказание, в то время как сами «сухарники» большую часть жизни томились на каторге. Была распространена и связь между «сидельцами» разных мест лишения свободы путём арестантских «записок»… В общем, «арестантские законы» были более или менее разработаны.
На воле дело обстояло не так строго. Пожалуй, аморфный и разрозненный уголовный мир постепенно стал оформляться в нечто относительно целостное к началу XX века, и прежде всего в крупных центрах Российской империи — Петербурге, Москве, Ростове, Одессе, Киеве, Харькове, Варшаве, Львове… Эти города представляли чрезвычайно лакомые куски для профессиональных преступников, здесь сформировались уголовные районы, система «малин» (притонов), «ям» (тайных складов краденого), подпольных скупок добычи и проч. Правила, регламентировавшие быт криминального сообщества, в основном дублировали «арестантские понятия»: недопустимо красть у своих; опытный, «битый» «урка» стоит выше новичков в преступном сообществе, и те обязаны беспрекословно ему подчиняться; для молодого преступника считается доблестью взять на себя преступление опытного «бродяги»; позорно играть, не имея при себе денег для погашения проигрыша (это правило перешло из среды профессиональных игроков); надо карать доносчиков и проч.
Но в то же время были существенные — и принципиальные! — различия между тем, «старым» дореволюционным, и новым «воровским» «законами». Далее мы заострим внимание на этих нестыковках, а пока отметим хотя бы одно из достаточно ярких противоречий. С одной стороны, «варнацкие правила» требовали жестоко карать доносчиков, уголовников, которые сотрудничали с полицией. И в то же время существовала криминальная «специальность»
Какие же из старых «правил» усвоил «новый закон»? Попробуем их выделить:
—
В несколько изменённом виде перекочевали в новый «закон» традиции арестантских сходов (до революции нередкими были и встречи профессиональных уголовников на воле, но чаще всего — в пределах одного города или, в лучшем случае, небольшого региона), «записок», пускаемых по этапу, и некоторые другие.
«Жиганские» запреты в «воровском законе»
Вторым источником «воровского закона» стали жёсткие установления «жиганского» мира с их ярко выраженной политической неприязнью к Советской власти. В очерке «Жиганы против уркаганов» мы уже говорили об этом. Но, думается, есть смысл повториться, а также кое-что дополнить.
«Жиганы», то есть представители имущих классов царской России (особенно кадрового офицерства) в преступном мире первого послереволюционного десятилетия, установили для себя и своих подчинённых (беспризорников, люмпенов, мелких уголовников-«босяков» и проч.) целый ряд суровых запретов. Эти запреты были нацелены на изоляцию «жиганских» банд от влияния нового общественного строя, на жестокое и кровавое противостояние с ним, на придание уголовной преступности политического характера. В числе «жиганских правил» были следующие:
—
—
Все перечисленные запреты, помимо антиобщественной, имели ярко выраженную политическую направленность, чего не было в «варнацких правилах» дореволюционных «уркаганов». Достаточно даже самых поверхностных сравнений. В уголовном мире царской России этих жёстких установлений не существовало. Одному босяку не было никакого дела до того, есть ли у другого родные, знается ли он с ними, работал он когда-нибудь или нет… Наоборот, среди профессиональных уголовников встречалось немало бывших работяг как из города, так и из крестьянской среды. А уж о службе в армии вообще никто не задумывался! Более того, среди разношёрстных обитателей дореволюционного российского «дна» было немало беглых солдат.
Что касается сотрудничества с правоохранительными органами… Да, разумеется, доносчики, «стукачи» всегда были не в чести. Однако прежние «авторитеты» обращались с жалобами к администрации каторги или тюрьмы не менее часто, чем все прочие арестанты, в том числе жаловались и на своих недругов (по новому «закону» такой поступок абсолютно несовместим с титулом не только «авторитета», но даже обычного «сидельца»).
Дореволюционные «иваны», «бродяги» никогда не считали зазорным и занимать в местах лишения свободы самые «хлебные» должности, которые облегчали им жизнь и давали власть над остальными арестантами. Вот что пишет по этому поводу П. Якубович:
Другими словами, прежние «авторитетные» уголовники не видели ничего зазорного в том, чтобы сотрудничать с администрацией мест лишения свободы (старосты и подстаросты были в постоянном контакте с начальником каторги или тюрьмы), а также находиться на должностях, которые по «воровскому закону» нового времени воспринимались не иначе как «форшмачные», позорные для вора. (Не случайно лагерную обслугу «честные воры» называли и называют презрительным словечком «придурки»). Более того: считалось даже особым молодечеством внаглую обворовывать своих же товарищей по несчастью, красть из общего котла! С точки зрения «законного вора», подобные действия совершенно недопустимы и караются жесточайшим образом. Приведём по этому поводу мнение старого «вора»:
Можно приводить много других примеров, но и так очевидно: разница в «понятиях» у прежних и новых «авторитетов» криминального мира России была огромной и принципиальной. И объяснить её нельзя, если не принимать во внимание мощного влияния идеологии «жиганов».
В самом деле: какой смысл был «уркаганам» сдавать свои довольно привлекательные позиции, к тому же освящённые «традициями» старого «благородного преступного мира»? Почему они должны были отказываться от самых «козырных» должностей, позволявших им осуществлять реальную власть в лагерях? Зачем им нужна была детальная система табу, многие из которых смотрелись как совершенно дикие и инородные (например, запрет заниматься политикой — какой из «блатного» политик? Или коммерсант. Или комсомолец…). Ответ только один: потому что в их ряды влились огромные потоки бывших «жиганят» — беспризорников и босяков, которые были воспитаны именно на неприятии подобных норм поведения. И матёрые «урки» обязаны были с этим считаться, вырабатывая общие правила для профессионалов криминального мира. (Правда, как мы убедимся в дальнейшем, далеко не всегда «воровской мир» твёрдо следовал «жиганским» правилам).
Впрочем, принимая новые правила игры, старые «урки» (а в дальнейшем — и молодые жулики, уже не помнившие всех подробностей «жиганской» войны) старались по-своему растолковать и дополнить те постулаты «закона», которые перешли к ним от уголовников из «бывших». К примеру, запрет заводить семью объяснялся тем, что, дескать, у «вора» появляется слабое место, на которое при случае могут «надавить» «менты»: ради жены и детей «блатной» вынужден будет предать товарищей или отойти от «воровской» жизни. Жить только воровством считалось необходимым потому, что любой другой труд как бы закрепощал человека, делал его зависимым от общества, от общественных отношений, заставлял подчиняться каким-то нормам и так далее; а настоящий жулик должен быть свободен, главная ценность для него — это воля! Поэтому же «блатной» не должен ничего копить (не быть рабом вещей), он обязан прогуливать и пропивать добычу, щедро разбрасывать наворованное, легко делиться с «корешами» — «пей-пропивай, а пропьём — наживём!» Потому же ценилось и пристрастие к азартным играм: добыл легко, отдал без сожаления! («плачу, как граф, спрашиваю, как разбойник») И так далее…
Жизнь диктует свои «законы»
Наконец, третий источник «воровского закона» — это осмысление новой «аристократией» уголовного мира окружающей действительности, реальных перемен в жизни, соответствующая реакция на них и закрепление сформированного мировоззрения в «правилах» и «понятиях».
К числу постулатов «закона», выработанных профессиональными преступниками в начале 30-х годов, относятся:
—
—
—
—
О подоплёке некоторых названных «статей» «воровского кодекса» мы уже говорили в предыдущем очерке («Жиганы против уркаганов»): например, о категорическом осуждении бандитов, насильников и убийц.
Об отношении «воровского мира» к хулиганам — разговор особый.
Ещё в середине — конце 20-х годов «босяки» и «уркаганы» не имели особых претензий к «хулиганскому сословию». В известной песне тех лет про подлую Мурку, которая «снюхалась» с чекистами, пелось:
Как мы видим, между «уркаганами» и «хулиганами» безвестный автор не видит никакой разницы, отождествляя одних с другими.
Это подтверждает и старая уголовная песня про «девочку-жиганку», где тоже воры и хулиганы полностью отождествляются:
Идентификация прослеживается даже в деталях: в той самой фуражке с ремешком — «капитанке», которая в начале 30-х (именно к этому периоду относится песня) считалась атрибутом «воровской» моды.
Действительно, хулиганство в конце 20-х — начале 30-х годов процветало. Процветало, несмотря на победные реляции милицейских начальников.
Так, в 1927 году начальник Донского краевого административного управления рапортовал по случаю десятилетия Донской милиции:
Однако на самом деле хулиганство не сокращалось. Более того, оно переместилось на центральные улицы — «вышло в центр», как в то время писали газеты. Приведём цитату из ростовской газеты «Молот» от 29 октября 1929 года:
В то время слова «хулиган», «беспризорник», «босяк» были практически синонимами. Потому-то преступный мир и не воспринимал хулиганов как нечто инородное.
Однако уже к середине 30-х первый куплет из песни о Мурке (где упоминалось об «уркаганах-хулиганах») исчезает. Нередко её начинают уже со второго, со слов «Речь держала баба, звали её Мурка» (где и в честь чего она держала речь, становится абсолютно непонятным). Почему же вдруг «злые хулиганы» впали в такую немилость у «воров»?
Оказывается, презрение и ненависть к «бакланам» (так нынче называют хулиганов на уголовном сленге) тоже имеют под собой политическую основу.
Именно в 30-е годы хулиганам стали активно приписывать «политику». С этим поневоле пришлось считаться и «честным ворам» (начиналось все, впрочем, ещё в середине 20-х — вспомним «чубаровское дело» и «Союз советских хулиганов» есаула Дубинина).
Показателен в этом смысле ленинградский процесс по делу братьев Шемогайловых — хулиганов, которые терроризировали Невскую заставу. Мотивировка обвинения этих явных «бакланов» звучала следующим образом:
То есть банальное, пусть и грубое, нарушение общественного порядка превращается… в подрыв устоев социализма!
Уже с 1936 года борьба с хулиганством как с «классово чуждым явлением» предписывается Уставом ВЛКСМ каждому комсомольцу. Идеи борьбы с «политическим хулиганством» активно пропагандировались в массах. Так, если оскорбление словом или действием наносилось стахановцу, виновный привлекался к уголовной ответственности не за хулиганство, а за «контрреволюционную агитацию и пропаганду». Драка же с передовиком производства вообще рассматривалась как попытка террористического акта.
В печально известном 1937-м году все хулиганские дела стали проходить по 58-й статье — «контрреволюционные преступления».
Интересный факт приводит в своём исследовании доктор исторических наук Наталья Лебина:
Идейные мотивы приписывались и хулиганским группировкам. Дошло до того, что в 1937–1938 годах в Ленинграде не было возбуждено ни одного дела по фактам группового хулиганства: все они проходили по статье 58 пункт 2 — участие в контрреволюционной организации!
Разумеется, «благородный воровской мир», состоявший из «социально близких» Советской власти людей, поспешил откреститься от «контриков». «Хулигана и боксёра гони подальше от костёра» — так звучала возникшая в то время блатная поговорка. Презрение к «бакланам» стало одной из «традиций» «воров», «бродяг» и вообще всех «честных пацанов».
Современная им действительность вынудила «честных воров» и к созданию специального обряда-посвящения в криминальную «элиту».
Такой шаг был реакцией на вторжение в верхи криминального мира чужаков — как «белых» «жиганов», так и многочисленных «красных» отщепенцев, в результате чего здорово пошатнулись позиции уголовной «аристократии», которые пришлось восстанавливать при помощи кровавых разборок. Чтобы подобная ситуация не повторилась в дальнейшем, необходим был жёсткий отбор в ряды криминальной «воровской» «элиты» и чёткие принципы этого отбора. Для решения этих задач и была предназначена процедура «коронования».
Ни один преступник не мог считаться «вором», не пройдя обряда такого посвящения. Это был как бы вступительный экзамен для приёма в касту избранных. Причём здесь существовал режим наибольшего благоприятствования для «потомственных» преступников, то есть для тех, чьи отцы, матери, братья также были уголовниками либо окунулся в «блатную жизнь» с малых лет. (Любопытно, что уже здесь мы наблюдаем явное противоречие: если «блатному» запрещено иметь семью и детей, как же можно говорить о «потомственных» преступниках? Видимо, на первых порах этот пункт мыслился как временный: ведь в преступном сообществе старой России не было запрета на семью, и у многих «уркаганов» прежнего покроя дети имелись…).
Справедливо замечал по этому поводу Варлам Шаламов:
Это утверждение прекрасно иллюстрирует эпизод из автобиографического романа Михаила Дёмина «Блатной», где молодой босяк Гундосый поучает сына репрессированного военного, как лучше втереться к «блатным»:
—
Тот же Дёмин коротко, но достаточно ясно описывает процедуру «возведения в закон»:
К рассказу Дёмина следует добавить несколько существенных штрихов. Первый: на «толковище» могут присутствовать и имеют право голоса
Таких серьёзных экзаменов на звание старый преступный мир не знал. В них просто не было необходимости…
Свято место «клюквой» называют…
Обряд «коронования» в воровской среде называют также «крещением». На этом названии следует остановиться особо. А заодно и вообще на отношении касты «честных воров» к религии. По большому счёту, это тоже являлось существенной частью «воровского закона».
Почему процедура присвоения воровского звания называлась «коронованием», объяснить просто. После возведения в «воровскую масть» «уркагану» часто наносились разного рода татуировки с изображением короны как символа власти. А что же с «крещением»? Откуда такая религиозность у «блатарей»?
Уж во всяком случае «набожность» «честных воров» никак нельзя назвать традиционной. Не было в уголовном мире царской России уважения ни к религии, ни к её служителям. Скорее, как раз наоборот. Для подтверждения этого обратимся к свидетельству уже знакомого нам П. Якубовича:
Причина ненависти к духовенству со стороны уголовно-арестантского мира, надо думать, заключалась в том, что церковь как социальный институт пользовалась всемерной поддержкой государства и как бы освящала собой все несправедливости, государством творимые. При этом духовники призывали народ к смирению, терпению и непротивлению. Что особо бесило именно бесшабашных, вольнолюбивых, строптивых «бродяг», «варнаков», «босяков». То есть ведущую роль играл дух противоречия.
С незапамятных времён существовала на Руси и такая уголовная «специальность», как «клюквенник». Так называли карманников, которые обчищали своих жертв… в церкви. Чаще всего — во время больших торжеств: крестных ходов, свадеб, отпеваний, религиозных праздников, коим не было числа. Народ на матушке-Руси издревле славился своей богобоязненностью и религиозным усердием; в святом месте ему было не до того, чтобы за кошельком следить. Да и толчея изрядная, одно удовольствие «мальцы в кишеню запустить» (то есть залезть пальцами в карман).
«Клюквенниками» церковные воришки назывались от слова «клюква»: так на «блатной музыке» именуется храм, церковь. Почему «клюква»? С полной определённостью этимологию этого слова проследить трудно. Возможно, обилие куполов напоминало отдалённо обилие клюквенных ягод на кусте? Во всяком случае, примерно таким же образом образовано в жаргоне и слово «малина» (воровской притон): поначалу оно звучало как «малинник» — куст, щедро осыпанный малиной-ягодой…
Есть и другая, достаточно остроумная и смелая версия. Согласно ей, слово «клюква» перекочевало в жаргон в начале XIX века через разговорную городскую речь из языка высшего света, дворянства. В 1797 году императором Павлом I был введён орден Святой Анны для награждения военных и гражданских лиц, находящихся на государственной службе. Орден подразделялся на четыре степени. Так вот, четвёртая, низшая (и наиболее распространённая) степень обозначалась красным финифтевым медальоном с крестом и короной. Медальон прикреплялся на рукоять холодного оружия, и в обществе его иронически называли «клюква» (по цвету). Поскольку медальон крепился на кончик эфеса (как бы на «маковку») и был украшен крестом, есть основания предполагать, что по ассоциации острый на язык городской люд так же стал называть и церковные храмы…
«Клюквенников» кликали ещё и «марушниками»: от слова «маруха», то есть баба, девка. Женщины, как правило, составляли большинство прихожанок, к тому же церковь являлась своеобразным общественным центром, где можно показать себя, поглядеть на других — словом, как принято нынче говорить, «порисоваться». Поэтому женщины чаще всего и становились жертвами церковных воришек.
Но вот прошёлся по Руси огненный вихрь пролетарской революции. В число главных своих врагов новая, большевистская власть наряду с дворянством в первую голову зачислила и духовенство. В стране подверглись разграблению церковные ценности, накопленные веками, сносились храмы, представлявшие собою шедевры зодчества, памятники славы российской…
Особым репрессиям подвергались церковнослужители. Они были объявлены «классовыми врагами» и подвергнуты жестоким репрессиям. (При этом ради объективности следует заметить, что во время гражданской войны многие священнослужители открыто становились на сторону врагов революции; кроме того, священники резко осудили декрет об отделении церкви от государства и призвали всех православных к его саботированию).
В феврале 1922 года под надуманной причиной борьбы с голодом государство конфисковало у церкви все её драгоценности (в том числе и церковную утварь, предметы культа). Нет, страшный голод действительно был (спровоцированный политикой самого государства), но именно церковь самым активным образом помогала пострадавшим совместно с комитетом помощи голодающим. При этом православная церковь соглашалась жертвовать и церковным имуществом, выступая только против насилия, осквернения церквей и оскорбления чувств верующих при изъятии ценностей. Эту позицию публично высказал Патриарх Московский и Всея Руси Тихон в 1921–1922 годах, за что подвергся травле, был отстранён от патриаршества и заключён под домашний арест в Донской монастырь. Сопротивление верующих и священников привело к массовым процессам и казням.
Часть верующих пыталась приспособиться к новой власти. Ловчее всех здесь оказались на первых порах баптисты. Они громогласно приветствовали Советскую власть, возносили за неё молитвы, имели свой агитпроп по образу и подобию советского, свою прессу (журнал «Баптист»), Баптисты также соблюдали советские праздники, придавая им соответствующую религиозную окраску (Первое мая — «праздник братской внеклассовой солидарности всех верующих в Иисуса Христа»), Они даже создали свою молодёжную организацию — «христомол»! Пели в молитвенных домах «Интернационал», «Марсельезу», «Вихри враждебные» — разумеется, с несколько изменёнными текстами:
Однако официальная пропаганда не поддержала такого «религиозно-революционного энтузиазма». В прессе 20-х годов деятельность баптистов подверглась резкой критике, доходившей до издевательства. Их называли лицемерами и приспособленцами.
Впрочем, приспособленчество было не чуждо и православию. В мае 1922 года группа «белого» духовенства объявила о создании так называемой «живой» церкви, лояльной по отношению к государству и призванной заменить «мёртвую» церковь, которой руководила Московская патриархия (патриарх Тихон находился в это время под арестом в Донском монастыре). «Живоцерковники» в своих декларациях утверждали, что Советская власть осуществляет евангельские заветы труда и равенства. Некоторые из особо ретивых даже объявили Советское государство воплощением Царства Божия на Земле. Представители «революционного обновленчества» требовали отмены института патриаршества, желали модернизации и большевизации церкви. Они предлагали, среди прочего, допускать женщин на должности священнослужителей и дьяконов (причём женщины-дьяконы в знак коммунистической лояльности облекались в красные ризы); воздвигать алтарь в середине церкви и сделать из него подобие трибуны; отменить церковнославянские элементы культа и уничтожить соответствующие книги и т. д. Обновленческая церковь разрешала священникам второбрачие. Внешний вид «обновленцев» был непривычен для верующих и шокировал их. Евгений Замятин, например, так описывает такого «обновленца»:
«Новоцерковцев» поддержало на первых порах государство, стремясь с их помощью сломить непокорных сторонников Тихона. Однако, несмотря на свой относительно привилегированный статус, «живая» церковь не смогла заменить «мёртвую» и достичь своих честолюбивых целей. Среди верующих «обновленцы» не имели практически никакой поддержки. Видя это, власти перестали делать на них ставку и повели политику тотальной и безоговорочной антирелигиозной пропаганды.
Советская власть разворачивает в этом направлении невиданную кампанию. В неё включается «Союз безбожников» во главе с Емельяном Ярославским (автором «Библии для верующих и неверующих», по цинизму и глупости оставившей далеко позади даже сочинения Лео Таксиля). Создаётся крупное государственное издательство «Атеист», выходит в свет иллюстрированная газета «Безбожник» (к конце 20-х годов тираж её достиг 500 гыс. экз.), псевдонаучный журнал «Антирелигиозник»…
Продолжается массовое закрытие властями церквей и монастырей. Многие из них уничтожаются или приспосабливаются под клубы, кинотеатры, музеи (часто — антирелигиозные), библиотеки, склады зерна, сена, утильсырья и пр., колонии для беспризорных… Под звуки «Интернационала» с колоколен сбрасываются колокола. Пиком этого варварства был снос в июле 1929 года одной из старейших святынь православия — Иверской часовни в Москве и взрыв в январе 1930 года Симонова монастыря (описанного Н. Карамзиным в «Бедной Лизе»).
Священников называют «агентами мирового капитала», «ставленниками международной буржуазии», стремясь придать травле церкви политический характер. Вот некоторые наиболее популярные лозунги 20-х годов:
Не менее популярны были в это время и карнавальные политические манифестации с овеществлёнными аллегориями в виде масок, карикатур, гигантских фигур, чучел и т. д. Безусловно, в числе врагов новой власти, которые высмеивались в этих образах, одно из первых мест занимали служители религии.
Официальная православная церковь между тем упорно ищет путей сближения с новой властью. В определённой мере это связано с расколом священников в июне 1927 года: принявший на себя обязанности патриарха митрополит Сергий призвал к «подчинению законной власти России». Многих церковников возмутила такая позиция, что привело к новой волне репрессий. Строптивые священнослужители оказались на Соловках.
В 1929 году в Конституцию РСФСР вносится существенная поправка. В прежней редакции Основного закона была фраза о том, что
Разумеется, всему этому предшествовала громкая кампания, которая объявляла выходные и праздничные дни «пережитками проклятого прошлого». Реформу назвали «революцией календаря». Карманные писатели и журналисты (Л. Кассиль, М. Кольцов) описывают воскресенья как «сонные провалы», «дни скуки и безделья», которым на смену «пришло торжество революционного темпа». Организуются «дома отдыха пятого дня»; «народ» требует отменить названия привычных дней недели и заменить их в календаре серпами, молотами, звёздочками…
Что касается верующих, в их среде сразу же пошли волнения (воскресенье — выходной, освящённый Православной церковью). Нередки были случаи неподчинения «революционному календарю», попытки примирить новую действительность с привычным религиозным укладом. Но власти сурово карали «контрреволюционеров», усматривая в неповиновении стремление «бороться против социализма»…
Этот экскурс в историю не случаен. Изменение политики официального государства по отношению к церкви отразилось и на преступном мире России. Поскольку церкви и храмы были разрушены, разграблены, осквернены, антирелигиозная пропаганда привела к тому, что открыто высказывать свою веру было опасно, — постольку был нанесён мощнейший удар по «клюквенно»-«марушному» промыслу. Он практически потерял всякий смысл. «Клюквенники» переквалифицировались в прозаических «щипачей», «гоняли марку», «резину», «майданы» (т. е. воровали в трамваях, автобусах, проездах). Исчезла порода…
Что же касается отношения к религии и к церковникам, то в тех условиях, которые мы описали выше, уголовники открыто и без колебаний разделяли точку зрения официальных властей. Как мы помним, священнослужителей «урки» и прежде-то не очень жаловали. Теперь же, когда на священников обрушилась новая власть и те попали в разряд «политических», СОЭ (социально опасных элементов), — уголовники и вовсе потеряли к ним всякое почтение. Насмешки, издевательства над церковью и верой, унижение и преследования священнослужителей были нормой в Советском государстве. То же самое царило и в уголовной среде, и в арестантском сообществе. Да и трудно было бы ожидать чего-то иного от «босяков» и «бродяг», испокон веку не жаловавших религию и церковь.
Свидетельствует об агрессивном атеизме «блатного мира» и уголовно-арестантский жаргон. Сохранилось в нём, например, пренебрежительное словечко «шаман» и производное от него «шаманить». «Шаман» — это уборщик в бараке, дневальный. «Шаманить» — производить уборку, драить и чистить. Но почему «шаман»? Да потому, что в основном в лагерях все грязные работы по уборке бараков и территории, как правило, выполняли священники. Большая часть из них была не приспособлена к тяжёлым физическим работам, и их держали на подсобных (всё-таки какое никакое снисхождение: «попы» считались наименее «вредными» среди «контриков», тем более многие из них были преклонного возраста, поэтому их не особенно «гноили» на общих работах — лесоповале, рудниках и пр.). Сравнение же с шаманами (т. е. с колдунами-знахарями у северных народностей) говорит как минимум об иронически-насмешливом отношении «сидельцев» к ревнителям православной веры (впрочем, равно как и других вероисповеданий).
В качестве яркой иллюстрации пренебрежения уголовно-арестантского мира к церковникам приведём отрывок из документального повествования «Отец Арсений» (о жизни православного священника Петра Андреевича Стрельцова):
Примеров такого отношения к служителям культа можно найти достаточно.
Однако постепенно в «воровской» среде отношение к религии стало меняться. Связано это было во многом с изменением отношения к Православной церкви со стороны самого государства.
Это изменение отметил уже в 1936 году Лев Троцкий, который с негодованием писал:
Приостановку (а фактически — остановку) «штурма небес» следует рассматривать в общем контексте свёртывания оголтелого революционного интернационализма и возрождения российской государственности. Так, «Малая советская энциклопедия» 1930–1932 годов безоглядно поносила величайших исторических деятелей России, оценивая их с точки зрения «классовой теории». Об Александре Невском, например, сказано:
В энциклопедии сообщается также, что ополчение «мясника» Минина и князя Пожарского «покончило с крестьянской революцией», а Пётр I «соединял огромную волю с крайней психической неуравновешенностью, жестокостью, запойным пьянством и безудержным развратом». Досталось и другим самодержцам и их «сатрапам»…
Да что там! Сам Сталин утверждал в 1931 году:
Правда, уже через несколько лет Иосиф Виссарионович вдруг припомнит и Дмитрия Донского, и Суворова, и Ушакова, и Минина с Пожарским, гонявших врагов России, что называется, по хате веником… А уже с 1934 года обо всех этих деятелях официальная пропаганда начинает говорить с восторгом, на экраны страны выходят апофеозные фильмы «Пётр Первый» (1937), «Александр Невский» (1938), «Минин и Пожарский» (1939), «Суворов» (1940) и т. д. Возвращается из мест лишения свободы большинство виднейших историков, в 1929–1930 годах брошенных туда по обвинению в «монархическом заговоре» и прочей ерунде; многие из них удостаиваются самых высоких почестей и наград.
Как верно отмечает Вадим Кожинов, это связано напрямую с приходом к власти в Германии Гитлера и необходимостью противостоять германскому фашизму. Сталин и руководство страны вынуждены были принимать в расчёт то обстоятельство, что агрессивные планы фюрера были направлены непосредственно на Восток. Причём будущая война отчётливо вырисовывалась не как противостояние фашизма и большевизма, а как геополитическое противостояние и стремление Германии подавить и уничтожить Россию независимо от её политического устройства. Ещё 3 февраля 1933 года фюрер в первом своём выступлении перед германским генералитетом ясно обозначил эту задачу:
То есть речь шла не о войне фашизма против большевизма, но о войне Германии против России. Поэтому Сталин и его окружение должны были думать о мобилизации именно всей России, о пробуждении российского патриотизма, национального самосознания. Именно этот процесс и начался в 1934 году.
Немыслим он был и без возрождения уважения к Русской Церкви, православной вере. Это особенно отчётливо видно в истории с разгромом оперы «Богатыри» в Камерном театре. Это гнусное «творение» по бездарной пьеске Демьяна Бедного являлось издевательством и надругательством над великим князем Владимиром Святославичем, русскими богатырями и крещением Руси. Вышедшая на подмостки в 1932 году, «опера» всячески восхвалялась официальной пропагандой. Журнал «Рабочий и театр» в январе 1934 года захлёбывался от восторга:
В 1936 году известный режиссёр Таиров (Корнблиг) решает возродить эту мерзость в своём театре. Однако на сей раз неожиданно знаменитый театральный деятель получает звонкую оплеуху: постановлением Комитета по делам искусств «Богатыри» категорически запрещены! Причём причины запрещения, указанные в постановлении, совершенно замечательны:
Фактически крещение Руси и роль православия в истории государства получают положительную оценку! Таким образом, власть стремилась завоевать авторитет у верующей части населения…
Когда же грянула Великая Отечественная война, отношения Русской Православной Церкви и государства вообще изменились коренным образом.
Это стало возможным благодаря позиции, занятой самой церковью. В первый же день войны митрополит Сергий в пастырском послании благословил народ на защиту священных рубежей Родины. В ответ советская власть закрыла все антирелигиозные издания и распустила «Союз воинствующих безбожников». 9 ноября 1942 года митрополит Сергий направляет лично Сталину поздравительную телеграмму следующего содержания: «Я приветствую в Вашем лице богоизбранного вождя…, который ведёт нас к победе, к процветанию в мире и к светлому будущему народов…». Телеграмму тут же публикует газета «Правда». 4 сентября Сталин принимает в Кремле трёх высших иерархов РПЦ и даёт согласие на избрание патриарха (чей престол пустовал с 1924 года). Созванный 7 сентября 1943 года первый с 1917 года Поместный собор избрал патриархом митрополита Сергия. В августе 1945 года, после Великой Победы, церкви было разрешено приобретать здания и предметы культа…
«Воровской» мир своевременно уловил все эти перемены. Уже во время войны «законники» провозгласили себя «хранителями истинной православной веры». Среди уголовников щеголянье «верой христовой» стало, что ли, особым «шиком».
Прежде всего это отразилось как раз в обряде принятия новичков в «воровскую» касту. Теперь он получил название «крещения». Эта церемония как бы подражала христианскому таинству крещения. Во-первых, человек обращался в новую веру — «воровскую». Во-вторых, он получал при этом новое имя («кликуху», «погоняло»). Причём отныне все звали его только новым, «воровским» именем; предыдущая кличка напрочь забывалась. Назвать «законного вора» старой, «пацанской» кликухой значило нанести ему оскорбление, принизить его в «масти». Наконец, в третьих, каждому «блатному» при «крещении» либо вешался на шнурке-гайтане, либо выкалывался на груди так называемый «воровской крест».
«Воровской крест» преимущественно был алюминиевым или оловянным. При всём внешнем сходстве с крестом православным, «воровской» довольно существенно от него отличался. Вот как описывает его в одном из своих рассказов Варлам Шаламов:
Таким образом отличали крест «воровской» от других нательных крестиков, которые носили многие арестанты — особенно из числа «раскулаченных» крестьян.
Что касается вытатуированного креста, он бывал разных начертаний. Но на теле татуировали чаще всего крупно — традиционный православный крест с распятым Иисусом Христом (в данном случае спутать его было не с чем: верующие «фраера» и «мужики» татуировок себе не наносили). Нередко на кресте не распинали Иисуса, а наносили изображение четырёх тузов разных мастей. Причём масти шли в строго определённом порядке: трефы, пики, бубны, червы. Или, как их принято называть в просторечии, — крести, вини, бубы, черви. Это чередование — по первым буквам названий мастей — должно было обозначать фразу: «Когда выйду, буду
Помимо крестов, наносились и другие татуировки религиозного содержания: Богоматерь (или Мадонна) с младенцем, церковные храмы, ангелы… Уже значительно позже, в период «сучьих войн», эти наколки получили особый смысл. Например, нанесение Богоматери означало — «Мой дом — тюрьма», то есть указывало на опытного «каторжанина»-рецидивиста; число куполов на татуированном соборе указывало на количество полученных сроков, причём купол с крестом — срок, отсиженный «звонком» (от начала до конца).
С тех пор и по сей день популярна в арестантском мире и ироническая «воровская молитва»:
Естественным следствием показной «религиозности
Впрочем, какие «клюквенники»? Ведь мы выше утверждали, что эта криминальная «специальность» в первые десятилетия Советской власти практически исчезла! Всё верно. Но во время и после войны 1941–1945 годов стали вновь открываться церкви и церквушки, освобождались многие священники, верующие могли открыто отправлять церковные обряды… Потихоньку пробуждались и те, кто на церкви паразитировал, — церковные воры. Конечно, их были единицы (не то что до революции), но всё-таки…
Вот тут-то «благородный воровской мир» и показал себя во всей красе. Ярлык «церковного вора» был равноценен либо смертному приговору, либо страшнейшему унижению — «опусканию», превращению в пассивного педераста. Очень точно передано отношение к «клюквенникам» в романе В. Высоцкого и Л. Мончинского «Чёрная свеча»:
—
—
Второй эпизод ещё более красноречив, как бы подтверждая серьёзность последнего утверждения:
—
В первом случае «клюквенника» насилуют, объясняя: «Это церковный вор, к тому же бандит по совместительству. С таким букетом болезней подолгу не живут». Во втором — «марушника» просто душат полотенцем…
Что касается дня сегодняшнего, специальность «клюквенника» приобрела совершенно иной смысл и вес в криминальном мире. «Клюквенниками» зовут теперь уголовников, которые специализируются на ограблениях и кражах церковной утвари и икон (прежде всего — антиквариата) из храмов и музеев. «Клюквенников», специализирующихся исключительно на иконах, зовут «доскарями» (на жаргоне икона именуется «доской»). Дело это чрезвычайно прибыльное, поставленное на широкую ногу. Кроме «клюквенников», в нём участвуют так называемые «крестовики» — специалисты по антиквариату, умеющие отличить оригинал от подделки, оценить его, имеющие связи с зарубежными и отечественными клиентами, которым можно сбыть «товар». Нынче «клюквенник» в преступном мире — личность уважаемая, можно сказать, «чистодел»-интеллигент…
Берегите уши, или наказания и расставания
Но мы невольно зашли несколько вперёд. Перейдем к наказаниям «воров законных».
Наряду с процедурой «возведения в закон» была отработана система санкций за нарушение требований этого самого «закона». Она включала в себя три ступени (в зависимости от серьёзности «косяка» — ошибки, недостойного поведения, предательства).
Первый способ наказания, или «ответа», назывался (да и называется) — «дать почувствовать братскую руку», или «спросить по-братски», или же «спросить как с брата». Обычно речь идёт о наказании за какой-то не слишком серьёзный проступок: невольное оскорбление, глупую угрозу, неуместную насмешку и пр. При этом провинившийся обязан публично признать свою ошибку и попросить прощения у того, кому нанёс обиду. Это обязательно, иначе разборка перейдёт на другую стадию. После того, как выслушаны извинения, наступает очередь того, кто счёл себя оскорблённым. Он «даёт почувствовать братскую руку» своему обидчику. Для этого он либо отвешивает пощёчину, либо может ударить кулаком по лицу (если обида уж очень весома). Обычно довольствуются первым способом. (Разумеется, степень вины проштрафившегося «вора» определяется на «толковище»).
Заметим, что на сегодняшний день такой способ наказания распространён не только в «воровском» кругу, но и среди остальной «чёрной масти» (то есть среди профессиональных преступников и арестантов, отрицательно настроенных по отношению к администрации мест лишения свободы).
Однако встречались в среде «законников» проступки, которые нельзя было искупить «братской» пощёчиной. Это могло касаться каких-то неблаговидных эпизодов биографии «вора», скрытых им от собратьев. Или невыплаченного карточного проигрыша, или нечестности при дележе добычи и т. д. Если сходка решала, что нарушение при всей своей серьёзности всё же не заслуживает смертного приговора, тогда виновного просто лишали раз и навсегда «воровского» звания. Эта процедура называлась — «дать по ушам». Тот, кто «получил по ушам», вторично уже встать в ряды «законников» не мог. Он становился вечным «фраером», или «порченым». Называли таких «порчак», «порчук», «порчушка» (кстати, в «воровской» среде это слово означало серьёзное оскорбление).
Наконец, третий вид наказания — «спросить, как с гада». «Гадами» называли и называют в «блатной» среде «воров», не просто нарушивших «закон» и даже противопоставивших себя «братве», но прежде всего тех, кто пошёл на сотрудничество с правоохранительными органами, с «ментами». Одним из высших оскорблений в «уркаганской» среде поэтому являлось выражение «гадский папа» — то есть предводитель «гадов» (сейчас оно приобрело несколько иронический оттенок).
«Гадскому» наказанию подвергались, конечно, не только «стукачи» и «наседки», но и вообще предатели «воровской идеи» и «понятий». Смертью наказывалось чаще всего и применение физической силы одним «вором» по отношению к другому без решения «правилки». Причём проштрафившийся «вор» должен был умереть от ножа, «гада» же либо душили (что предпочтительно), либо убивали из огнестрельного оружия.
Напоминаем: все три вида наказания существуют по сей день.
Помимо ритулов приёма в «воры» и наказания нарушителей, в «законе» был предусмотрен и добровольный отказ «вора» от своей «короны».
Да, «честняк» мог по своей воле выйти из «воровской» касты. Но здесь существовала немаловажная деталь: в этом случае «вор» обязан был
Что касается самой процедуры выхода из «воровской масти», она достаточно либеральна и демократична. «Отойти» имеет право любой «вор» и в любое время. Однако решение это должна утвердить «воровская сходка». «Вор» предстаёт перед своими «братьями» и объясняет причины, побудившие его прекратить преступную деятельность. (Чаще ссылаются на усталость, на желание спокойно дожить остаток жизни). После этого «сходняк» утверждает решение. Или не утверждает его, объясняя причины. Обычная причина: «вор» что-либо должен «обществу», поэтому сначала он обязан выполнить требуемое условие, а потом — спокойно «отойти». Могут выдвигаться и возражения иного рода: например, уходящий «вор» бросает своих подельников в трудный момент, когда так важно единство «законников» и каждый достойный человек на счету. И тому подобное. Обсуждение ведётся уже без присутствия «вора», лишь потом его приглашают, чтобы объявить результат.
Обязательным правилом в «воровском мире» являлось одаривание уходящего «вора», так сказать, «отходное». Собирались и вещи, и драгоценности, и деньги… Отказаться от подарка (иногда его называли «вылазное») «законник» не имел права: это обида для «братвы».
Важно отметить и другое: отойдя от «воровской» жизни, «прошляк», в принципе, не порывает с криминальным миром. К нему в любое время могут обратиться за консультацией, за советом, за помощью. И отказать он не вправе. Но если консультация у «прошляка» — в порядке вещей, то обращение за помощью к «отошедшему» считается «дурным тоном» и возможно только в крайнем случае.
Интересна и ещё одна немаловажная деталь. Фёдор Раззаков пишет в своём исследовании «Бандиты времён социализма»:
Однако в данном случае обвинять Шукшина в неточности, видимо, не совсем справедливо (хотя в целом мы склонны оценивать и фильм, и книгу «Калина красная» не слишком высоко). Дело в том, что добровольный уход «вора» из касты был возможен
Кстати, о выражении «завязать», «уйти в завязку». В 30-е — 60-е годы оно было достаточно распространено в «воровском» сообществе — и для обозначения окончательного выхода из «блатного мира», и для временного прекращения преступной деятельности. В уголовной песне говорится:
Однако позже (особенно на южном воровском диалекте) «истинные бродяги», «босяки», а тем более «воры» стали избегать слова «завязать», «завязка».
Объясняется это достаточно просто. В 60-е годы, с усилением в местах лишения свободы изоляции мужчин от женщин, в исправительно-трудовых учреждениях буйным цветом расцвела педерастия. А вместе с нею — и венерические болезни. В среде пассивных педерастов наиболее часто встречались остроконечные кондиломы (так называемая «капуста» — поражение слизистой оболочки заднепроходного отверстия). На время лечения «петухи» (как называют пассивных гомосексуалистов в «зоне») прекращали половые сношения. При этом они объявляли: «Я пока завязываю». Поэтому «законные воры» предпочли отказаться от столь сомнительного термина. А заодно на Юге «правильные пацаны» не употребляли слово «капуста» в значении «деньги» (позже-американские доллары). Нехорошие ассоциации…
«А на левой груди — профиль Сталина…»: уголовная татуировка
Знакомя читателя с «воровским движением» на заре его истории, следует сделать существенную оговорку: «понятия» и «законы» того времени порою значительно отличались от тех, что бытовали среди «законников» более позднего периода, тем более — нынешних. Поэтому порою нам приходится забегать вперёд, обращая внимание на некоторые из таких изменений и разъясняя их причины.
Нельзя обойти вниманием и уголовную татуировку. Именно в 30-е годы она наиболее активно проникает в «блатной» мир и становится необходимым атрибутом каждого уважающего себя «вора».
Нельзя сказать, чтобы татуировка не была знакома старорежимным «уркаганам». Способов её проникновения в российский криминальный мир было несколько. Во-первых, бродяги-уголовники перенимали искусство нанесения рисунков на тело у матросов. Грань между теми и другими зачастую была не слишком отчётлива, поскольку капитаны вербовали судовые команды без особой строгости, нанимая зачастую довольно сомнительных личностей. Да и матросы нередко из-за вспыльчивого характера и «широкой морской души» оказывались в местах лишения свободы. Не случайно поэтому в «блатном» фольклоре так много песен на «морские» темы («В нашу гавань заходили корабли», «На корабле матросы ходят хмуро», «В Кейптаунском порту» и пр.).
Интересно, что таким же примерно путём, как и вольнолюбивые бродяги, в XIX веке познакомился с искусством татуировки представитель одной из самых знатных русских дворянских фамилий — Фёдор Толстой, по прозвищу Американец. Находясь в составе экспедиции Крузенштерна и Лисянского на одном из островов Полинезии, он вернулся оттуда покрытым с ног до головы прихотливыми узорами, которые демонстрировал всегда с особой гордостью.
Второй путь проникновения «наколки» в российский преступный мир — сибирская и дальневосточная каторга. Именно амурские и сахалинские арестанты, общаясь с китайцами и корейцами, научились наносить рисунки на тело. Особое распространение это нашло, правда, только к началу XX века.
Хотя «распространение» — наверное, громко сказано. Татуировка была уделом очень небольшой группы уголовников. Так, профессор М. Гернет, исследуя в 1924 году личности преступников, находившихся в местах заключения Москвы, приводит следующие данные. Кабинетом по изучению личности преступника и преступности было обследовано 1334 человека, из которых татуированными оказалось всего 98, то есть 15 %. А ведь речь шла не о случайных людях! По сведениям Гернета, это были воры, грабители, убийцы, мошенники… Высоким оказался процент татуированных только среди так называемых «социально опасных элементов» («с многократной судимостью, не имеющие права жительства в столице»). Иначе говоря, среди тех, кого сегодня принято называть «особо опасными рецидивистами». Не густо…
По Гернету, татуировки наносились чаще всего «из скуки или из подражания другим заключённым». То есть значение «наколки» как символа принадлежности к касте «избранных» в 20-е годы было минимальным.
Об этом же свидетельствуют и сюжеты татуировок. Тот же Гернет пишет:
Можно было бы оспаривать вывод профессора на том основании, что уголовные «авторитеты» стремились не раскрывать «тайный смысл» рисунков и надписей. Однако и многочисленные свидетельства более позднего, уже «блатного» времени, дают нам право утверждать со всей определённостью: до того, как в «воровском» мире вспыхнула «сучья война», тайной символики татуировок не существовало. Уже один только факт наличия на теле арестанта «наколки», позволял практически безошибочно отнести его к разряду «блатных», «воров».
Собственно, это было типично для преступных сообществ не только в России. Ещё упомянутый Гернетом Чезаре Ломброзо приводил в своей работе «Новейшие успехи о преступности» слова одного из итальянских уголовников:
Как мы убедились, в российском преступном сообществе до появления «воровского ордена» значение татуировки не было столь ярко выражено.
Лишь «воры» придали «наколке» особый смысл — свидетельства принадлежности к «блатному братству». Наколки, по свидетельству Михаила Дёмина, являлись «своеобразным кастовым признаком, свидетельством рыцарственности и щегольства».
Кстати, не только «воры». Пользовалась этим и администрация мест лишения свободы. Долгое время в тюрьмах существовала процедура предварительного отбора новичков перед распределением их по камерам («блатных» — в так называемую «Абиссинию», остальной народ — в «индию»). Арестантов выстраивали и заставляли раздеваться до пояса. При этом те, кто имел татуировки, изолировались от остальных. Называлась процедура «петушки к петушкам, раковые шейки — в сторону» (по названиям известных сортов карамели).
Во время «сучьей войны» подобного рода процедура обрела зловещий смысл. Поддерживаемые лагерным начальством «суки» (бывшие «законники», выступившие против своих «собратьев») стремились силой заставить «честных воров» отступить от «воровского закона», принять «сучью» веру. В специальных «сучьих зонах» из каждого нового этапа «отошедшие» уголовники с ведома начальства обыскивали «блатных» и принуждали их идти «на поклон»:
—
—
Любопытно заметить, что Шаламов подходит к описываемой ситуации с чисто «фраерскими» мерками, называя «наколку» «ошибкой молодости» уголовника и отмечая, что она облегчает работу уголовному розыску. На самом деле речь идёт вовсе не об ошибке, а о сознательном выборе. «Уркаган» сознательно наносил на тело «знаки доблести». При этом он одновременно как бы бросал вызов «ментам». «Наколка» была гордостью «вора», а не «ошибкой»…
Символике «воровской» татуировки мы здесь не уделяем особого внимания. И не только потому, что тайный смысл «наколка» обрела только в период «сучьей войны». Просто это — тема слишком объёмная и требует поэтому специального исследования.
Хотелось бы, однако, обратить внимание читателя всего лишь на парочку достаточно выразительных символических изображений, которые часто наносились уголовниками на тело и в 30-е годы, и в последующие десятилетия. Мы имеем в виду портреты вождей — Ленина и Сталина. Татуировки эти делались обычно на груди (также — на спине), причём нередко — сразу обе.
С одной стороны, подобным образом «воровской» мир подчёркивал свою лояльность Советской власти, социальную близость к ней. Но были и ещё две любопытные причины.
Во-первых, по «блатной» легенде считалось, будто бы такая «наколка» спасает «урку» от расстрела: чекисты не отважатся стрелять в изображения вождей. Потому и наносились профили Ленина и Сталина на грудь, либо слева, либо по обе стороны. Помните, у Высоцкого:
Чекисты, правда, оказались ещё находчивее: они стреляли в затылок…
Во-вторых, даже после разоблачения культа личности Сталина «законники» продолжали татуировать Ленина. «Социальную близость» классика «воровскому» миру они со свойственным своему сословию юморком выводили из своеобразной «расшифровки» слова «ВОР». По их мнению, Ленин и был главный «ВОР» — «Вождь Октябрьской Революции»!
Возможно, они не слишком ошибались…
«Толковища» и «ксивы»
«Воровской закон» провозглашал принцип «демократии для избранных». Под этим подразумевается равноправие каждого «блатного» перед нормами «закона». Все «воры» — «братья», «братва». Или, как часто называют они сами себя, — «свояки´». Был и ещё один синоним слова «вор» — «родич», «ро´дский» (то есть родной). Ни один «родич» не имел права поднять руку на другого, даже если тот заслужил это своим поведением. Осудить «вора» за проступок, определить степень тяжести содеянного могла только «воровская сходка». В местах лишения свободы считалось недопустимым выяснять отношения «вору» с «вором» в присутствии «фраеров», «мужиков», «фуцанов». Этим наносился ущерб достоинству всей касты.
Вообще на общих сборах «воров» решались все важные для «уркаганского» мира вопросы: определялась тактика поведения «честного вора» в той или иной ситуации, изменялись или добавлялись определённые нормы «закона» (если это диктовала суровая действительность), обсуждались конкретные проблемы… И, конечно, решалась судьба того или иного «блатаря».
Собрание «законников», где обсуждалось недостойное поведение «вора», обычно называлось «прави´лка» — от слова «править», «поправлять». В остальных случаях «общее собрание» определялось как «сходка», «сходняк», «толковище».
«Сходки» мог потребовать любой «честняк», если считал, что у него для этого есть веские причины. Причём для принятия имеющего вес решения должно было собраться значительное количество «законников». В 60-е годы для этого требовалось не менее пяти человек; в 30-е — значительно больше (учитывая, что на первых порах количество «законных воров» достигало десятков тысяч). При этом на «правилки» — «суды чести» — ни один «честняк» не имел права явиться в нетрезвом состоянии: ведь решалась судьба его собрата…
Достаточно свободные условия содержания заключённых в довоенных лагерях позволяли «ворам» на первых порах не только собирать «сходки» внутри «зон», но даже организовывать «съезды», где участвовали представители «воровского братства» из многих лагерей.
При этом следует учесть: как в первые годы «воровского движения», так и поныне решения «сходок», касающиеся изменения или дополнения «воровского закона», обязательны не только для «честных воров», но и для всего уголовно-арестантского мира. Решения «сходняков» доводятся до «сидельцев» посредством так называемых «воровских ксив», или «малёвок» («малявок», «маляв»), которые расходятся по всем местам лишения свободы на территории России (их называют также «воровскими прогонами»; это не следует путать с просторечным словом «прогон», то есть ложь, обман — в «воровском» значении «прогон» происходит от «прогонять», то есть передавать из одной точки в другую).
Разумеется, и сходы, и арестантские «записки» в определённой мере можно рассматривать как продолжение уголовных традиций дореволюционного преступного мира России. Однако есть существенные различия.
Первое. На воле в то время сходки собирались в пределах одного небольшого региона для решения проблем, касавшихся преступников, «работавших» на данной территории. Чаще всего это был крупный город: Петербург, Москва, Ростов, Одесса, Киев и проч. Об одной из таких сходок в питерской Александро-Невской лавре в 1917 году, собранной по инициативе грабителя Ваньки Банщика, мы уже рассказывали в очерке «Жиганы против уркаганов» (глава «Благородный преступный мир…»).
Что касается мест лишения свободы царской России (и России первого послереволюционного десятилетия), там в сходах часто участвовали все арестанты, а не только каста избранных (во всяком случае, это касается каторжан начала века). Соответственно принимались и решения (хотя, конечно, «иваны» имели немало возможностей повлиять на остальных «сидельцев»). «Записки» же касались не каких-то общих правил и «законов», а в основном рассказывали о «недостойном поведении» отдельных арестантов или о конкретных происшествиях в местах не столь отдалённых.
С появлением в 30-е годы касты «воров» «сходки» стали уделом избранных. Они же, эти избранные, получили право на установочные «ксивы», диктующие
Интересно здесь особо отметить, что так называемые «воровские малявы» (или «ксивы», или «прогоны»), вопреки представлениям многих «исследователей» уголовного мира, никогда не пишутся на уголовном сленге. Содержание их излагается нормальным русским языком, понятным и доступным для каждого арестанта. Впрочем, и самой «блатной фени» как замкнутой, кастовой, тайной языковой системы — фактически не существует. Но об этом — чуть ниже.
«По фене ботаешь?»: «блатной» жаргон
Обязательным свидетельством принадлежности к «воровскому братству» служило знание профессионального жаргона преступников и арестантов — так называемой «фени», или «блатной музыки».
Жаргон преступного мира существует с тех пор, как существует преступность. Особый, тайный язык преступников был с давних времён и на Руси. Одно из письменных тому свидетельств — анонимная «Автобиография», которая приписывается известному «российскому мошеннику, вору, разбойнику, и бывшему московскому сыщику» XVIII века Ваньке Каину (впервые отрывок из этой «Автобиографии» был опубликован Матвеем Комаровым в его «Жизнеописании Ваньки Каина»).
Встречающиеся в тексте жаргонные слова и выражения в скобках переводятся на литературный язык:
И далее в том же духе. Уже тогда жаргону был свойствен «чёрный юмор» висельников: «людей весют, сколько кто потянет» — намёк на дыбу; «немшоная баня» (по Далю — «срубленный без мха, непроложенный, непробитый мхом») — ироническое определение каменных подвалов, стены которых действительно были «немшоными», но жару там задавали куда больше, чем в бане…
Богатый лексический материал для изучения жаргона преступников и арестантов оставила нам литература XIX века, а также труды лингвистов, уделивших огромное внимание изучению так называемых «тайных» языков. Именно благодаря этим людям мы имеем возможность достаточно подробно проследить становление и развитие так называемой «блатной фени» — того арго, которое явилось основой современного «воровского» языка.
Чаще всего многие исследователи русского уголовного жаргона связывают его традиционное название — «феня» — с «офеней», или «офенским» языком, то есть языком бродячих торговцев-коробейников XIX века. Связь эта несомненна и очевидна. Многие слова действительно перекочевали из «офенского» языка в жаргон преступников. Тем более что, при всём различии, уголовники и мелочные торгаши вразноску (как определял офеней Владимир Даль) имели и кое-какие общие черты. Нет, конечно, офени часто, как раз напротив, становились жертвами преступлений. Одной из причин, подтолкнувших их к созданию тайного языка, была необходимость обеспечить свою безопасность. Посторонний не должен был знать, где они берут свой товар, сколько этого товара торговец несёт с собой, куда и какими путями направляется, сколько денег выручил…
Однако не следует представлять коробейников только безропотными жертвами. Не случайно сами себя они называли также «обзетильниками»: на их тайном языке «обзетить» значило обмануть, «обзетильник» — плут. Стало быть, тайный язык нужен был и для «обмена опытом», передачи сведений о местах, наиболее благоприятных для мошенничества…
Влияние на «блатную музыку» оказали и многие другие условные языки торговцев и ремесленников. Владимир Ленин в своей работе «Развитие капитализма в России» подчёркивал стремление мелких промышленников оградить себя от конкуренции. Он писал, что эти ремесленники
Немало слов русский уголовный жаргон позаимствовал также у костромских шерстобитов, бродячих музыкантов-лирников, нищих-кантюжников (которые целыми деревнями «кантюжили», «кантовались» по городам, прося подаяние), нищих-мостырников (просивших милостыни на мостах) и пр.
Впрочем, «тайное предназначение» как условных языков ремесленного люда, так и воровского арго — вопрос достаточно спорный. Автор настоящего исследования склонен разделять точку зрения академика Лихачёва, который определяет такой подход как «донаучный». Ещё в 1938 году Дмитрий Сергеевич писал:
Далее автор приводит примеры, опровергающие укоренившееся мнение об условных языках ремесленников и торговцев как о языках «тайных». Нас, впрочем, интересует не арго вообще, а непосредственно жаргон уголовников. Вот что думает по этому поводу Лихачёв (и с чем мы полностью должны согласиться):
Действительно, за двадцать лет непосредственного общения с носителями воровского арго автор настоящего исследования пришёл примерно к тому же выводу, что и Дмитрий Сергеевич Лихачёв. Совершенно очевидно, например, что уголовно-арестантским жаргоном легко овладевают те, от кого преступник в первую очередь должен оберегать себя и свои секреты — сотрудники правоохранительных органов (особенно работники милиции и мест лишения свободы). Причём если оперативники делают это целенаправленно и сознательно, с целью борьбы против уголовного сообщества, то работники колоний и тюрем зачастую осваивают «феню», как говорится, «по ходу дела», просто общаясь с её носителями.
То же самое видно и на примере арестантов, которые не принадлежат к сообществу профессиональных преступников. Раньше таких зэков называли «фраерами», сейчас — «случайными пассажирами» и проч. Они очень быстро, находясь в местах лишения свободы с уголовниками-профессионалами, перенимают их речь, легко понимают всё, что те говорят. Язык же арестантского мира (являющийся обязательной составной частью жаргона преступников) вообще постигается следственно арестованным или осуждённым с первых же дней пребывания в местах лишения свободы — независимо от принадлежности к уголовной «братве».
Существует также совершенно нелепое убеждение, будто бы «блатной мир» заменяет в своём лексиконе «тайные» слова, как только они становятся известны уголовному розыску или обретают популярность в народе. Это далеко не так. Напротив, жаргон — достаточно устойчивая языковая система. Многие слова в нём сохраняются долгое время, даже на протяжении веков. Например, «лох» (простак; заимствовано из офенского), «бабки», «воздух» (деньги); «бутор» (ерунда, мусор, барахло); «вассар» (сигнал тревоги), «шмон» (обыск); «болдоха» (солнце; на дореволюционном арго также — беглый каторжник), «мусор», «мент» (сотрудник милиции, полиции, мест лишения свободы) и сотни других. Уголовнику глубоко начхать, знает ли работник угро значение тех или иных слов. Да и не может быть тайным язык, на котором общаются десятки тысяч людей!
Жаргон «блатного» мира следует воспринимать прежде всего как «профессиональный», связанный в большей степени со специфическим образом жизни «уркаганов», отражающий мировоззрение и быт профессиональных уголовников (а также арестантов, поскольку значительная часть лексики «воров» связана с местами лишения свободы).
Надо при этом подчеркнуть, что арго профессиональных преступников НИКОГДА НЕ БЫЛО ЗАМКНУТОЙ СИСТЕМОЙ. Даже дореволюционная «блатная музыка» была близка к народным говорам и диалектам, подпитывалась от них. Это совершенно понятно, поскольку любой «уркаган» попадает в преступное сообщество не из безвоздушного пространства. Он является уроженцем конкретного региона страны, и в его речи отражаются лексические особенности определённого наречия, диалекта. Уголовное арго включает (избирательно, конечно) подобные слова, выражения, фразеологические обороты, пословицы, поговорки и проч. в состав своей активной лексики, порою без изменений, часто — с незначительными изменениями, а бывает, вкладывает в них свой смысл.
Для подтверждения достаточно обратиться к лексике уголовного мира: «базлать», «баклан», «ботать», «крутить восьмерики» (восьмерики — жернова на мельнице), «бабки», «локш» и т. д. — всё это слова диалектные, которые уголовный жаргон перенял из говоров и диалектов великорусского языка. Кто желает убедиться в этом, пусть обратится к «Толковому словарю…» Владимира Даля, или к «Этимологическому словарю…» Макса Фасмера, или к сотням работ отечественных и зарубежных исследователей русского языка и фольклора.
Создание Гулага придало этому процессу заимствования более активный, массовый характер. С начала 30-х до середины 50-х годов «блатная феня» подверглась мощному воздействию, влиянию многочисленных русских диалектов и говоров, профессиональных арго, городского сленга; в неё проникли реалии изменяющегося общества, она не осталась в стороне от политики. Изучая уголовно-арестантский жаргон, мы можем найти в нём даже следы славянской мифологии, древнерусских сказаний, народных верований, крестьянского и городского быта! Несомненно, всё это понемногу впитывал в себя жаргон ещё и до революции. Однако
«Воровской» мир черпал из сокровищницы всех этих диалектов и наречий, «творчески перерабатывал» их. Со своей стороны, практически каждый арестант, отбывая огромные сроки наказания, легко усваивал «блатную феню», перерабатывая и обогащая её.
Мы возьмём на себя смелость сделать вывод: массовые репрессии в СССР привели к тому, что уголовный жаргон перестал быть замкнутой лексической системой, которую используют исключительно между собой и в своих целях профессиональные преступники. Значительно обогатившись за счёт просторечной и диалектной лексики, профессиональных арго, «блатная феня» в своём изменённом виде стала языком общения всех арестантов независимо от их «масти» и положения в лагерном мире. Позже это обстоятельство обеспечило жаргону проникновение из лагерей на волю и значительное влияние на язык свободного общества — как просторечный, так и литературный.
Целью настоящего исследования не является доказательство лексического богатства русского уголовного сленга, его связи с народными диалектами, говорами, городским просторечием, церковно-славянским языком и проч. Готовится объёмный «Толковый словарь блатного великорусского языка», где обо всём этом будет рассказано достаточно подробно.
Однако небольшой экскурс в историю некоторых слов «блатного» языка необходим — чтобы у читателя создалось хотя бы общее представление о том, что уголовно-арестантский жаргон достоин не осуждения, но пристального изучения.
Мы уже упоминали, что так называемая «блатная музыка» (ныне уже уголовниками так не называемая) бережно сохраняет диалектную лексику. В этом легко убедиться. Например, слово
Другое «блатное» словечко —
Чрезвычайно интересна этимология слова
Как видим, поначалу слово имело и единственное число (сегодня «бабки» употребляются лишь во множественном). Это не случайно, поскольку уголовным арго оно заимствовано опять-таки из русских говоров! В крестьянском быту «бабкой» (также «бабой») называли несколько составленных один к другому снопов на жниве (от 10 до 13), из которых один клали сверху этой «пирамиды». Издали такое «сооружение» действительно напоминало русскую бабу в сарафане. «Бабками» считали часто урожай: «сколько ты бабок снял?» Рассчитывались нередко тоже «бабками». Вспомним по этому поводу знаменитого ершовского «Конька-Горбунка»:
Под «чёрной бабкой» Ершов разумел снопы ржаного хлеба.
Позже слово стало употребляться во множественном числе; скорее всего, под влиянием русской игры в «бабки». Во всяком случае, в жаргоне наряду с устойчивым оборотом «снимать бабки» сохранился и другой — «сшибать бабки». По смыслу синонимичные, они, однако, имеют разное происхождение.
Вот ведь сколько интересного может поведать «блатная феня», якобы «засоряющая» великий и могучий русский язык! И это — лишь цветочки. Знаете ли вы, что некоторые «воровские» слова и выражения уголовный мир перенял у мира дворянского? Например, такое словечко, как
Что же, теперь и это место у Пушкина вымарывать, как заменяют точками нецензурную лексику, которую он использовал в стихах?
Да разве речь идёт только об отдельных словах? А сколько могут рассказать десятки фразеологических оборотов уголовно-арестантского языка! Например, «блатным», «грубым», «мерзким» считается выражение
Интересно, что близкие по смыслу фразеологизмы существуют и в других языках. Например, в немецком есть оборот
Недооценка взаимовлияния уголовного жаргона и других условных языков, а также народных диалектов, литературного языка, к сожалению, нередко приводит лингвистов, филологов к неверным выводам и гипотезам. Вот хотя бы слово
На самом же деле ларчик раскрывается проще. В воровское арго слово попало вовсе не из жаргона картёжников, а из сленга антикваров прошлого века, прежде всего — торговцев иконами. «Липой» называлась поддельная икона. Настоящие иконы вырезаются на ценных и твёрдых породах дерева; дешёвые же подделки резались на дешёвой, мягкой липе и «впаривались» доверчивым клиентам. Называлось это «садить липы», а также — «пихать липу». Разумеется, солидный антикварий подобным промыслом лично не занимался, а поручал это скользкое дело своим подручным — «коням».
Фактическое отрицание
Отсюда и синонимичное «буквы забивать». Ясен и смысл выражения в первоначальном варианте: некто встревает в чужой рассказ, мешая, забивая свои, лишние «буки». Разумеется, урки трансформировали со свойственным им юморком «буки» в «баки», соответственно и изменив смысл.
Таких трансформаций в жаргоне немало, особенно в переосмыслении русских поговорок и пословиц. Так, существует в жаргоне поговорка —
Мы не будем более приводить примеров; делать это можно бесконечно. Подведём итог: с середины 30-х по начало 80-х годов в Советском Союзе сложился
Говоря о нынешнем состоянии уголовно-арестантского жаргона, следует отметить, что русское «воровское» арго переживает далеко не лучшие времена. Оно постепенно, но неуклонно деградирует. Как, впрочем, и наше общество, и общественное сознание в целом. Не в последнюю очередь это связано с изменением контингента мест лишения свободы. Сейчас за «колючкой» оказываются в основном парии, изгои, люмпены, люди с не слишком большим и богатым словарным запасом. Сказывается и отупение, явное снижение уровня интеллектуального развития молодёжи — во всяком случае, её криминогенного слоя. В общем, «падение нравов» арестантского мира…
Так что же, выходит, лучше было бы возродить ГУЛАГ? Избави Боже! То есть для обогащения лексики «блатного» языка, его «ренессанса» такое возрождение, безусловно, оказалось бы благотворным. Но уж пусть арго и дальше деградирует (а в идеале — вовсе отомрёт), нежели его новый «расцвет» будет оплачен миллионами изломанных и растоптанных человеческих судеб…
«Комбед
Слово «общак
Создание такого «общака» профессиональный преступный мир приписывает себе, тем самым как бы подчёркивая благородство и справедливость «шпанского общества», которое якобы испокон веку заботится о простых «каторжанах».
К сожалению для «блатного мира», это не совсем соответствует истине. Не было «общаков» ни среди уголовников на царской каторге, ни в первые годы Советской власти, ни даже на первоначальном этапе существования ГУЛАГа.
Следует уточнить при этом, что в местах лишения свободы дореволюционной России, разумеется, существовали поборы, которым профессиональные преступники подвергали так называемых «брусов» — арестантов и каторжан, не имевших корней в преступном мире. Например, в Ростовской-на-Дону окружной тюрьме прокурорская проверка выявила следующий факт:
В среде уголовников на воле также в отдельных бандах, «кодлах», «бражках», «малинах» (то есть преступных группах) существовали свои общие «котлы», где хранилась вся добыча, которая позже делилась соответственно рангу члена группировки и его конкретному вкладу в дело. Но «общак» в его современном «воровском» понимании значительно шире понятия казны одной отдельной преступной группы или группировки. Существует всероссийский «общак», из которого идёт помощь как отдельным представителям преступного мира, оказавшимся в тяжёлом положении, так и в места лишения свободы для всех «честных арестантов». В свою очередь, в «зонах» существует «общак», который делится на «зоновский» и «воровской». Из «зоновского» «положенцы» или «смотрящие» оказывают непосредственную поддержку арестантам данной колонии или тюрьмы, «воровской» идёт на волю — в распоряжение «воров» (или «воры» с воли распоряжаются, как его конкретно использовать).
На начальном этапе Гулага такое понимание «общака» было невозможно. У «блатных», «бродяг», «босяков» не было потребности, необходимости, а главное — желания заботиться обо всём арестантском мире. В этом они придерживались традиций дореволюционных «иванов». «Босяки» предпочитали просто «дербанить фраеров» в камерах, на этапах, в лагерях. «Законные воры» заботились исключительно о своём благополучии, им не было никакого дела о всякого рода «штымпах» и «фуцанах». Царил закон «Каждый — за себя». Или, как образно выражались сами «блатные»: «Умри ты сегодня, а я — завтра».
«Блатные», разумеется, «кучковались» вместе по принципу «шпанского братства», награбленное у «фраеров» сбрасывали «на котёл» или «дуванили» (делили между собой). Профессиональные уголовники также облагали данью арестантов-работяг, чтобы не особенно утомлять себя грабежами, а просто получать приносимый прямо в руки «положняк» (то есть «положенный» «оброк»). Например, по некоторым сведениям, «блатные» требовали от работающих заключённых части премиального вознаграждения. Причём если в начале 30-х годов эта часть составляла 50 процентов, то после 1934 года она возросла до двух третей. Это объясняется увеличением в местах лишения свободы количества профессиональных преступников-рецидивистов в результате очищения городов и посёлков от бывших уголовников (конец 1934 года). Ряды лагерного «блатного мира» значительно пополнились, и добычи на всех хватать перестало…
Возникает и так называемый «абиссинский налог». «Абиссинией» в то время называлась камера в тюрьме, где были сосредоточены исключительно «уркаганы». Почему именно «Абиссиния»? Да потому, что в камере было всегда жарко и душно из-за скопления народа (Абиссиния — это современная Эфиопия, страна африканская). Любопытно, что по этому же принципу камера беднейших зэков, оборванцев называлась «Индией» (впрочем, кое-где «Индией» называли и «воровскую хату»). «Абиссинским налогом» стали обозначать сбор со всех камер в пользу «Абиссинии», то есть в пользу «блатных».
Причём если в следственных тюрьмах ещё можно было порою этому противостоять («блатных» здесь старались содержать изолированно от других категорий арестантов), то в пересыльных тюрьмах, на этапе, в лагерях от «абиссинского налога» не был застрахован никто. В общем-то, это была просто одна из форм грабежа, «обжималовки» заключённых. Всё собранное шло на «благо воровское», то есть на «общак» исключительно для «блатных». Позже «абиссинским налогом» и «воровским благом» стали просто называть «воровской общак».
Среди общей массы арестантов существовали так же, как и сейчас, «землячества», «семьи», объединения арестантов по принципу «вместе кушаем»… Но всё это были мелкие группы на принципах взаимной симпатии, национальной однородности или происхождения из одной местности. К «общаку» они никакого отношения не имели.
Первые арестантские «кассы взаимопомощи», независимые от «воров», появились в российских местах лишения свободы в середине — конце 30-х годов. Идея их создания принадлежала «политикам», «литерным» — заключённым, которые были осуждены по так называемым «литерам», или «буквам» (подробнее о них см. главу «Литерки»).
Поначалу эти люди относились друг к другу с подозрением, считая всех вокруг «настоящими врагами народа», а себя — невиновными. Но тюремный быт постепенно заставлял людей сплачиваться и как-то выживать. Одним из способов такого выживания и был прообраз «общака» — «комбед». Писатель Варлам Шаламов, прошедший сталинские тюрьмы и лагеря, свидетельствует следующее:
Шаламов в своём очерке перечислил также всевозможные способы, при помощи которых тюремное «братство» перевоспитывало «строптивцев». Из приведённого отрывка видно, что «комбеды» — идеальный прообраз современных «общаков».
Нынешние «кассы взаимопомощи» арестантов организованы именно по принципу «комбедов». Правда, практика часто далека от теории…
Интересно и ещё одно важное обстоятельство: пока разрешались вещевые и продуктовые передачи и пользование тюремным магазином было не ограничено —
Таким образом, «общак» «фраерский» и «общак» «воровской» долгое время существовали абсолютно независимо.
Расцвет общеарестантских касс взаимопомощи под патронажем «законных воров» начинается со второй половины 50-х годов, когда постепенно формируется образ «вора» как защитника прав всего зэковского сообщества безотносительно к уголовному прошлому и авторитету. Только с постепенным поворотом «воровской идеи» от кастовой замкнутости и исключительности в сторону простого осуждённого, с провозглашением основными задачами и обязанностями «воров» защиты «честных арестантов» от всех форм беспредела (в том числе и «ментовского»), поддержки каждого человека, который попал «за колючку» и ведёт себя «достойно», — лишь тогда «общак» стал действительно местом накопления крупных сумм и средств и мощным фактором воздействия «воровского мира» на мир арестантский. Теперь речь идёт не только о поддержке «блатного» или «босяка», но о помощи такому же, как ты, «сидельцу», попавшему в тяжёлое положение. Сегодня — он, завтра — ты. Ты поможешь сегодня, тебе помогут завтра. А может быть, твоим родным, близким.
Только «отстёгивай» регулярно и по совести…
На деле всё обстоит, к сожалению, не так идеально. Многие простые осуждённые, с которыми нам приходилось общаться, постоянно жалуются на то, что общая арестантская касса в основном используется для поддержки «братвы», «чёрных», «отрицаловки» — то есть профессиональных уголовников и тех, кто к ним примыкает. Если прежде ещё как-то соблюдался принцип контроля со стороны специально выбранных для этого «достойных арестантов», то теперь всё чаще на такой «анахронизм» «авторитеты» не размениваются.
По «закону», каждый «бросает на общак», сколько в состоянии. Может, конечно, и вовсе не отчислять. Это необязательно. Но, как правильно замечал Шаламов, «кто рискнёт противопоставить себя тюремному коллективу»?
Впрочем, более подробно о современном «общаке» мы расскажем в очерке «Менты против воров».
Крестовый поход на Васисуалия Лоханкина
Пока же отвлечёмся на время от «этнографического» описания «воровского братства».
Мы достаточно подробно остановились на становлении и изменении «законов» профессионального преступного мира начала 30-х годов (при этом даже нередко забегая далеко вперёд, чтобы подчеркнуть разницу между этими ранними установлениями и более поздними «понятиями» «воровского» сообщества). Но прежде чем пойти дальше, мы обязаны хотя бы в общих чертах обрисовать обстановку в советском обществе того периода. Потому что именно государственная идеология, общественные настроения, черты жизни и быта гражданского общества определяют правила поведения и мировоззрение профессионального преступного мира. В чём нам предстоит убедиться.
Конец 20-х — начало 30-х годов отмечены началом страшного кризиса, усилением тоталитаризма и идеологического диктата государства, свёртыванием рыночных процессов в экономике, подавлением духовной свободы личности, внедрением в сознание граждан догматических теорий развития страны («индустриализация», «коллективизация», «борьба с вредителями» и пр.)…
Грубые просчёты руководства и партийной верхушки приводят страну на грань катастрофы. Начинается поиск виновных, «врагов социализма». Причём поиск этот приобретает ТОТАЛЬНЫЙ ХАРАКТЕР.
В условиях провозглашенной «диктатуры пролетариата» совершенно естественно, что первый удар принимает на себя интеллигенция — прослойка, новой власти чуждая и подозрительная. Впрочем, отношение большевиков и их главных идеологов к интеллигенции оформилось давно. Ещё в 1919-м году Ленин писал Горькому:
Однако в начале 30-х интеллигенция подвергается массированным, злобным нападкам.
Одним из поводов такой травли послужила политика «индустриализации» — «великого скачка» вперёд, без которого социализм не мог выжить в международном масштабе.
Уже в 1928 году Сталин заговорил о «войне классов», которая тайно идёт в Республике Советов:
Травля «старых спецов» организуется в лучших традициях «охоты на ведьм». На апрельском пленуме ЦК сообщается о раскрытии на шахтах Донбасса саботажа, организованного «буржуазными специалистами». Звучит призыв к усилению бдительности по отношению к таким «спецам», а также требование массово выдвигать на руководящие посты рабочих.
Далее следует печально знаменитое «Шахтинское дело» — опять «саботаж спецов»… С 1928 по 1931 годы разворачивается беспрецедентная травля интеллигенции — так называемая «чистка». Её также называли «фильтром для классовых врагов» и «операцией по переливанию крови». Во многих статьях и речах авторы призывали «чистить» всех «бывших» без разбора, выдавать им «волчьи билеты», отлучать от общества, не принимать на работу и пр.
Тысячи сотрудников Госплана, ВСНХ, Народного комиссариата финансов изгоняются под предлогом «правого уклона» или принадлежности к «чуждому классу» (80 процентов высшего руководства финансовых органов служило ещё при прежней власти). Общее число взятых под контроль служащих составило 1 миллион 256 тысяч человек, 138 тысяч из них были отстранены от исполнения обязанностей. 23 тысячи человек были причислены к «первой категории»:
Исключение из рядов профсоюза означало потерю продовольственных карточек и ряда гражданских прав. То есть почти голодную смерть.
Зимой 1932–1933 годов в результате новой «чистки» без работы оказалось ещё 153 тысячи служащих…
Мания саботажа, которая возникала всякий раз при невыполнении плана или несчастном случае на производстве, дамокловым мечом висела над каждым «буржуазным специалистом». На предприятиях Донбасса в 1930–1931 годах половина кадровых работников была уволена или арестована. Прокатилась волна показательных судебных процессов — и закрытых (дело ВСНХ), и открытых (процесс над Промпартией).
В лице интеллигенции всем «правоверным» гражданам предлагался образ лицемерного, подлого, хитрого врага — или, в лучшем случае, занудливого скептика, циника, который не верит в светлое будущее и при любом удобном случае станет на сторону противников «народной власти».
В эти же годы в литературе всё чаще появляется образ интеллектуала-отщепенца, жалкой и ничтожной личности, которая забилась в угол со своими обидами и недовольством — и там вынашивает планы мщения «новым людям». Как пишет Ю. Щеглов,
Как бы в стороне от них стоит великолепный образ Васисуалия Лоханкина из «Золотого телёнка». Разумеется, в отличие от героев Олеши или Сафонова, Лоханкин не имеет отношения к интеллигенции — он лишь пародия на неё: человек, которого вытурили из пятого класса гимназии «за неуспешность» и весь «интеллект» которого заключается в разглядывании красивых корешков энциклопедий, картинок в журнале «Нива» и декламации пятистопным ямбом всякой галиматьи. Однако пародия эта написана настолько талантливо и издевательски, что и по сей день имя Васисуалия ассоциируется с представлением о «гнилом интеллигенте» — демагоге, пустомеле, тунеядце и паразите.
Мы не ошибёмся, если подытожим: в обществе культивировалась подозрительность, неприязнь, презрение и даже ненависть к культурным, образованным людям. Безусловно, это не могло не отразиться на мировоззрении уголовно-арестантского мира, в чём мы убедимся в дальнейшем.
«Лишенцы»
Травля интеллигенции была лишь частью широкомасштабной кампании по избавлению нового общества от «лишних людей» и «чуждых элементов». Под тяжёлый пресс режима в это же время попадают и другие «классово-чуждые» и «эксплуататорские» «элементы». Они становились «лишенцами» — лицами, которые квалифицировались как нетрудовой элемент и поэтому лишались избирательных, а заодно и большинства остальных основных прав гражданина Республики Советов. Критерии для определения «классовой чуждости» были расплывчаты: в число «лишенцев» попадали нэпманы, кулаки, торговцы, священники и другие служители культа, бывшие помещики, служащие и агенты царской полиции и т. д. «Лишенцы» не могли быть членами профсоюзов, состоять на советской службе, работать на предприятиях. Их детей не принимали в университеты, не призывали в Красную Армию. Они были лишены продовольственных карточек и бесплатного медицинского обслуживания… Один из «лишенцев» вспоминает:
По данным советской печати, в стране было к 1929 году около
Позже «лишенцев» всё чаще стали высылать в отдалённые местности Союза.
Не в последнюю очередь «охота на ведьм» и создание огромной армии «лишенцев» диктовались экономическими задачами. Стране нужна была валюта для закупки за рубежом оборудования, продовольствия, промышленных товаров. Взять её было неоткуда (до этого валюту приносила торговля зерном, но процесс коллективизации на селе привёл к катастрофически низким урожаям). И тогда появляется сеть так называемых «Торгсинов» («торговля с иностранцами»), В условиях охватившего СССР продовольственного и промышленного кризиса здесь можно было, сдав изделия из драгоценных металлов и антиквариат, приобрести на соответственную сумму дефицитных товаров — от чёрной икры до костюма «в ёлочку». Но у кого скопился антиквариат и драгоценности? Ясно, что не у простого рабочего паренька. Остатки роскоши держали у себя «нэпманы» и «буржуи». И этих «классово-чуждых» господ надо было заставить принести драгоценности, по меткому выражению Остапа Бендера, на блюдечке с голубой каёмочкой. Добиться этого можно было прежде всего, полностью перекрыв «чуждым» кислород. Что и было сделано. «Буржуи» вынуждены были нести в торгсины вещи и ценности, пытаясь выжить в условиях «строительства социализма». Тем, кто отдал последнее, оставалось одно — подыхать под забором.
Травля «лишенцев» формально закончилась в 1936 году, с принятием сталинской Конституции, провозгласившей равенство всех советских граждан в связи с «полной победой социализма в СССР». Великому Вождю были уже неинтересны «занюханные» отбросы старорежимного общества. Он выжал из них все, что мог…
Кампания по выбиванию из населения драгоценностей и валюты продолжалась до середины 30-х годов. Любопытно при этом отметить, что только с конца 20-х годов под словом «валюта» стали подразумеваться исключительно иностранные деньги (хранение которых гражданами было категорически запрещено и расценивалось как уголовное преступление). До 1928 года, в период нэпа, в официальной государственной терминологии словосочетание «валюта», «твёрдая валюта» применялось по отношению к российскому рублю. Денежная реформа 1923–1924 годов ставила целью остановить инфляционные процессы, падение курса советских денег. Был выпущен полновесный советский червонец — в весовом отношении точная копия царского, а также бумажный червонец с золотым обеспечением. Планировалось выпустить и мелкие устойчивые деньги. В период проведения реформы обороты «твёрдые деньги», «твёрдая валюта» постоянно повторялись и в речах официальных лиц, и в выступлениях видных экономистов, и в средствах массовой информации, чтобы убедить массы, что инфляция будет непременно остановлена.
Со свёртыванием нэпа исчезает и понятие «советской валюты»: остаётся одна иностранная. Любопытно здесь заметить, что именно в это время, с началом борьбы против так называемых «валютчиков» (людей, тайно копивших у себя иностранные деньги для того, чтобы противостоять инфляции), уголовный жаргон пополняется словом «валюта». Правда, как раз в значении «советские деньги». Словарь тех лет «Из лексикона ростовских беспризорников и босяков» даёт следующее толкование:
Какая уж там «крупная» иностранная валюта в Херсоне, в карманах? Речь идёт, конечно, о простых советских рублях. Только на них можно было водить по ресторанам девочек: с долларами, марками или франками из ресторана был прямой путь в ГПУ…
Борьба против «валютчиков» была естественным продолжением политики «выкачивания» из населения средств, необходимых для «индустриализации страны», для закупок импортного оборудования, привлечения специалистов из-за рубежа. Начав с «лишенцев», власть постепенно «нагуливала аппетит». Вслед за «валютчиками» в 1934 году по стране начинается волна репрессий, получивших в народе название «за золото». Если до этого людей принуждали отдавать золото как бы опосредованно, экономическими способами (в период страшного голода в СССР 1931–1933 годов это был зачастую единственный способ выживания при помощи сети торгсинов), то к 1934 году голод в общем и целом удалось преодолеть (ценой дикой эксплуатации крестьянства). А деньги на закупки за рубежом по-прежнему нужны были немалые. Поэтому решено было золото из населения выбивать — часто в прямом смысле этого слова.
Вот что вспоминает одна из непосредственных жертв «золотой» кампании, Е. Кавельмахер:
Женщине и её родственникам повезло: в середине мая их выпустили на свободу. Сыграло роль, видимо, то, что жили они в полунищенской обстановке, и подозревать здесь наличие «золота» мог только ненормальный.
Разумеется, внимательный читатель в связи с рассказом пострадавшей машинистки тут же вспомнит знаменитый сон Никанора Ивановича Босого, домоуправа из булгаковского романа «Мастер и Маргарита»:
Не будем далее увлекаться цитированием замечательного романа. Напомним только, что «артист» на сцене увещевал и уговаривал «публику» (персонально вызывая на сцену каждого) сдать добровольно припрятанную валюту.
Как мы можем убедиться, совпадения почти буквальные! «Маленький зал со сценой» — «небольшой по размерам театр», «в зале несколько рядов были заполнены людьми» — «публика в зале», «на сцену вышли какие-то люди и начали кричать» — «из кулис тут вышел артист в смокинге» и далее «выступление» этого «артиста»… Даже описание «артиста» и чекиста совпадает: «очень молодой человек в штатском» — «артист в смокинге… молодой и с очень приятными чертами лица».
Правда, у Булгакова речь идёт не о золоте, а о валюте. Но и это можно понять: «валютная» кампания по длительности действия и значимости была куда основательнее «золотой». Зато «золотая» обставлена была более эффектно, театрально (видимо, результатов нужно было добиться быстрее, оперативнее, поэтому действовали «нетрадиционными» способами). В романе писатель сознательно «смешал» обе кампании травли. Кстати, внимательный читатель легко заметит и следы «золотой» линии: например, «золотые увеличенные десятки» на занавесе, или «золотой колокольчик» на столе у «артиста», или «нервный тенор с арией «Там груды золота лежат, и мне они принадлежат!»
В том, что «Сон Никанора Ивановича» навеян писателю именно «золотой» кампанией, легко убедиться. Ни в черновых набросках 1929–1931 годов, ни в первом варианте романа — «Великий канцлер» (последние главы которого созданы в 1934 году) нет упоминаний о сне Босого. Глава «Что снилось Босому» появляется только в середине 1935 года, когда улеглась волна преследований «за золото» и Булгаков, видимо, смог собрать соответствующие материалы, систематизировать и творчески их осмыслить. Скорее всего, конкретные рассказы пострадавших о «театральных действах» и подтолкнули писателя к созданию новой главы. В преследованиях «валютчиков», происходивших до «золотой» травли, писателю не хватало именно «театральности», кафкианского абсурда, дьявольщины, воплощённой в жизнь…
При этом далеко не всем везло так, как машинистке Кавельмахер. Многие «хранители золота», настоящие и «липовые» «валютчики», «лишенцы» и их дети, родные — шли прямой дорогой в лагеря, пополняя огромную армию советских арестантов.
Молот обрушивается на серп: коллективизация и её значение для уголовного мира
Свертывание «новой экономической политики» началось с сельского хозяйства. В некотором смысле на это имелись объективные причины. Уничтожение крупных землевладений в результате революционных преобразований и многочисленные переделы земли, дробившие её на мелкие наделы, привели к резкому падению производства зерна. Ведь именно крупные землевладельцы и зажиточные крестьяне до революции поставляли на продажу до 70 процентов зерновых. Между тем во второй половине 20-х годов крестьяне потребляли сами 85 процентов производимого зерна…
По сравнению с дореволюционным периодом
Крестьяне также серьёзно проиграли в товарообмене между городом и селом. Виной тому — экономическая политика государства. Государственные закупочные цены на зерно были очень низкими и часто даже не покрывали себестоимости. Между тем промышленные товары были плохого качества, чрезвычайно дороги и — при всём при том — дефицитны. Это заставляло земледельцев выращивать зерновые только исходя из собственных потребностей и крайней необходимости. Другими словами, столько, сколько надо для пропитания и необходимых закупок. Количество зерна уменьшалось с каждым годом.
Наконец, грянул гром: в конце 1927 года власти столкнулись с серьёзным кризисом хлебозаготовок. Несмотря на хороший урожай, крестьяне поставили государству 300 млн. пудов зерна (в предыдущем году — 430 млн. пудов). Между тем продажа зерна за границу была одним из самых значительных источников валюты, необходимой для задуманной Сталиным и соратниками ускоренной индустриализации страны. Да что там экспорт: под угрозу было поставлено продовольственное обеспечение городского населения!
Репрессивными мерами удалось выбить из села зерна почти столько же, сколько год назад. Но в 1928 году крестьяне уменьшили посевные площади. Сократились не только урожаи зерновых, но и поголовье скота. В феврале 1929 года в городах появились продовольственные карточки (впервые после гражданской войны!). Цены на сельхозпродукцию резко подскочили, дефицит продуктов питания захлестнул всю страну.
Это дало повод Сталину заявить, что кризис в сельском хозяйстве вызван действиями кулаков и их приспешников. Выбор был прост: либо «деревенские капиталисты», либо колхозы.
В 1929 году принимается первый пятилетний план развития страны, согласно которому предполагалось в одном только 1930 году произвести коллективизацию 30 миллионов крестьянских хозяйств! 27 декабря 1930 года Сталин провозглашает политику «ликвидации кулачества как класса». В некоторых районах до 90 процентов середняков были репрессированы как «подкулачники». Их вина состояла лишь в том, что они уклонялись от коллективизации. Согласно совершенно секретной справке о количестве выселенного кулачества, только в 1930/31 годах подверглись репрессиям 356.544 семьи — 1 млн. 679 тыс. 528 человек. Всего же за период «коллективизации», по некоторым самым приблизительным подсчётам, было репрессировано около 5 млн. крестьян.
Поначалу при проведении «коллективизации» власть проявляла некоторые колебания (отражением этого является и статья Сталина «Головокружение от успехов» от 2 марта 1930 года с критикой «ретивости» в деле раскулачивания). Однако исключительно благоприятные погодные условия позволили в 1930 году собрать великолепный урожай — 83, 5 млн. тонн (на 20 процентов больше предыдущего). Хлебозаготовки, сопровождавшиеся немыслимым грабежом колхозов (изымалось от 50 до 70 процентов урожая), принесли государству 22 млн. тонн зерна — в два раза больше, чем в последние годы нэпа! Это определило политику дальнейшего наступления на «кулаков» и обобществления крестьянских хозяйств. В 1931 году в некоторых колхозах отбиралось до 80 процентов зерна, хозяйства оставались без кормов и почти без семян…
Результатом стал страшный голод 1931–1933 годов, выкосивший на Юге России свыше 5 млн. человек. Особо пострадала Украина — одна из главных житниц Республики Советов. Для того, чтобы сведения о голоде не проникали в центральные районы СССР, украинские деревни были изолированы с помощью воинских подразделений. Существование «критической продовольственной ситуации» государство начисто отрицало. Фактически крестьяне были обречены на вымирание…
Коснулось это не только Украины. Многие старые ростовчане, например, вспоминают, что в начале 30-х годов люди здесь умирали прямо на улицах, зимой можно было практически каждый день видеть, как подбирались окоченевшие трупы.
Политика «коллективизации» встречала массовый отпор со стороны крестьянства. Реакция сельского населения на грабёж средь бела дня была ожесточённой. Причём сопротивлялись чаще всего именно новоиспечённые колхозники! Сталин был вынужден с раздражением признать, что колхозники целыми отрядами выступают против Советского государства.
Массовый характер приобрело как бегство из мест высылки, так и непосредственно из колхозов и совхозов. Крестьяне пытались скрыться на Юге, в Закавказье, в крупных городах России и Украины.
Официальная пропаганда сообщает о разгромах «кулацких банд», рисует жуткие образы «кулаков» — монстров, недочеловеков, злобных и жестоких мерзавцев, которые творят кровавые расправы над активистами колхозного движения и над простыми колхозниками. Создаются десятки очерков и повестей о становлении колхозов и борьбе против кулачества. Одно из самых талантливых произведений — «Поднятая целина» Михаила Шолохова. Достаточно сказать, что публикация этого романа ошеломила Запад, где «Поднятую целину» восприняли как наиболее яркий «антисоветский» роман…
Тревога партии и правительства была вполне обоснованной. Нововведения на селе крестьянство действительно встречало с оружием в руках. Не менее страшен был и массовый исход селян, бегство из ссылок. При этом бывшие земледельцы не могли официально осесть в городах: из приведённого выше документа мы видим, как массированно действовало ОГПУ в разоблачении «беглецов». Оставалось одно: вливаться в сплочённые ряды уголовников. «Крестьянская прослойка» в босяцкой среде в 30-е годы растёт невиданными темпами. Это отмечают многие исследователи, в том числе и узники ГУЛАГа (например, тот же Шаламов в своих «Очерках преступного мира»). Правда, до высших, «воровских» высот из бывших землепашцев мало кто добирается. Они остаются на ролях подручных у «истинных воров», на положении «полуцвета». Многих «урки» за глаза продолжают называть «лаптями», «вахлаками», «сохатыми» (то есть «от сохи»; позже это презрительное словечко войдёт в ряд негативных «рогатых» характеристик — «рогомёт», «чёрт», «демонюга», «бык» и проч.). Однако здоровые, злые крестьянские парни в значительной мере повлияли на «выраженье лица» советского преступного мира тех лет.
Уголовный «ренессанс»: народ грабят, преступность «сокращается»?
Может показаться, что мы уделяем слишком много внимания общественным процессам, которые на первый взгляд не относятся непосредственно к истории профессиональной преступности. Однако это не так. Если не учитывать важных факторов, определяющих общественную жизнь, общественную психологию, ориентиры общественного развития и прочее, то такое пренебрежение с неизбежностью приведёт к ложным посылкам и выводам. А в конечном счёте — к искажению истинного положения дел как в целом по стране, так и в уголовном сообществе рассматриваемого периода.
За примерами далеко ходить не надо. Нередко авторы, которые обращаются к теме уголовщины начала 30-х годов, пытаются убедить читателей, будто бы уровень преступности в это время снизился:
Этот миф достаточно живуч, поскольку он долгое время господствовал в отечественной исторической науке с подачи «борцов с преступностью» в образе «пламенных чекистов».
На самом же деле
От слов перейдём к цифрам и фактам. А они свидетельствуют, что к концу 20-х годов уголовная статистика поползла вверх, особенно в крупных городах. В Ростове-на-Дону, например, по признанию начальника крайугро Орлеанского, возрастает количество вооружённых грабежей, раздеваний и краж. О какой «стабилизации» можно говорить, когда в апреле 1930 года проходит суд над бандой «Чёрные маски», во главе которой стоял некто С. Машилов? Банда насчитывала… 22 человека! Помимо многочисленных нападений на граждан, преступники специализировались на ограблении магазинов единой потребительской кооперации (ЕПО). Среди других достаточно «рядовых» разбоев и грабежей 1932–1933 годов можно назвать дела банды Терентьева, Климченко и Сёмина, совершивших серию грабежей в Краснодаре, Сталинграде и Ростове (где в конце концов и попались), или банды В. Литвинова по кличке «Нибелунг», несколько месяцев совершавшей ограбления и убийства под видом фининспекторов.
В Москве тоже не было недостатка в бандитах. Здесь гулял знаменитый Хрыня — Михаил Ермилов, который легко пускал в ход оружие. Не остановился он и перед убийством милиционера Николая Лобанова. Да и уничтожен был уголовник во время уличной перестрелки с «муровцами»…
В Ленинграде осенью 1931 года почти ежедневно совершались налёты на булочные. Банда состояла из четырёх вооружённых мужчин… Даже к концу 30-х наблюдается разгул уголовщины:
Утверждать, что уголовная преступность сократилась в результате свёртывания нэпа — смешно и наивно. Подпольная шикарная жизнь была всегда и везде! По материалам уголовных дел тех лет можно увидеть, что часто объектами нападений преступников были люди, имевшие торгсиновские «боны» (за которые можно было купить любой дефицит) и валюту. Да-да, ту самую валюту, которую бравые чекисты пытались вытряхнуть из бывших нэпманов (превращая последних в «лишенцев»)!
Для карманных воров — «щипачей» — никаких проблем вообще не существовало. Они крали в любое время и при любом строе, сообразовываясь с обстоятельствами. А в тяжёлые голодные годы (именно так и можно охарактеризовать начало 30-х) количество карманных краж резко возросло.
Карманники по праву считались элитой тогдашнего преступного мира, и прежде всего потому, что были его «кормильцами». Именно они, а не представители любой другой «воровской специальности»! Конечно, тот же «домушник», например, при удачном раскладе имел с одной квартиры больше, чем «щипач» за неделю, а то и за месяц. Но квартирный вор «работает» не каждый день. Опытные «домушники» действовали по «наколке», «на верняк», подолгу «выпасали» «верную хату», чтобы случайно не «спалиться». Да и «скокари», «работавшие» без предварительной подготовки, вычисляли всё-таки объект наиболее безопасный. А для этого нужно было «порысачить», затратить время.
Зато у «щипача» верный заработок — каждый день. Быть такого не могло, чтобы он чего-нибудь не «напхнул» (украл). Кто — деньги, кто — «бимбер» (часы на цепочке). А в основном — хлебные карточки.
Хлебные карточки (отменённые только в 1936 году) были ценной добычей. Правда, следовало здорово «потрудиться», чтобы «выудить» их как можно больше. По детской карточке можно было получить 300 г хлеба в день, по рабочей — 500 г. Карточками торговали на чёрном рынке, но чаще всего предпочитали всё-таки торговать уже полученным хлебом.
При этом сами «щипачи» не могли отоварить сразу несколько десятков карточек. Это вызвало бы подозрения. Поэтому у них имелось много добровольных помощников из окрестных ребятишек. Пацаны с удовольствием помогали уголовникам за «птюху», или «птенца» — кусок хлеба, отломленный от пайки. Или за «довесок» — хлебный кусочек, добавляемый к неполновесной ржаной буханке. Кстати: общаясь с криминальным миром и осваивая его привычки, психологию, «романтику», многие подростки, повзрослев, сами становились «урками»…
Обострению криминальной обстановки в СССР в начале 30-х годов способствовало возрождение такого явления, как массовое беспризорничество.
С этим явлением в стране, казалось бы, было почти покончено в 1925–1927 годах. Однако рост количества бездомных и безродных ребят возобновляется примерно с 1929–1930 годов — то есть с началом активной коллективизации.
В Ленинграде, например, количество преступников в возрасте до 18 лет, задержанных с 1928 по 1935 годы, увеличилось
По данным ростовского угрозыска, беспризорники здесь буквально терроризировали население. Они совершали треть всех грабежей, 37 процентов квалифицированных и 43 процента простых краж.
Большая часть этих ребят подалась в города из гибнущих деревень. Здесь же можно было встретить и ребят из семей «лишенцев», а позже, уже во второй половине 30-х — детей репрессированных. То есть поток беспризорников на улицах советских городов не иссякал до самой войны.
Это подтверждает и докладная записка начальника Ленинградского НКВД Л. Заковского, представленная в обком ВКП(б). В ней был отмечен рост числа беспризорников и их социальный состав: дети раскулаченных, репрессированных и высланных из города. Колхозы Ленинградской области, куда прибывали высланные, старались любыми способами избавиться от «лишних ртов», и прежде всего — от сирот. Им беспрепятственно выдавались справки, позволявшие покидать колхоз в любое время (в 1932 году в СССР была введена единая паспортная система; паспорта колхозников находились у председателя колхоза, и крестьяне не имели права покидать родную деревню. Это было возможно только с разрешения председателя, о чём составлялась специальная справка). В докладной записке это было названо «выживанием сирот из колхозов».
Поначалу властям было не до беспризорников: стоило ли обращать внимание на такие «мелочи», когда все силы надо бросить на выполнение первого пятилетнего плана, на дело коллективизации и индустриализации! Чаще всего против бродяжек не возбуждались даже уголовные дела. Парнишку или девчушку доставляли в комнес (комиссию по делам несовершеннолетних), ласково журили (или строго распекали) — и отпускали восвояси.
Вспомнили также традиции «железного Феликса». Одно время было в моде поветрие: районные отделения милиции «усыновляли» бездомных ребятишек. Это так трогательно! Особенно если учесть, что те же дяди милиционеры зачастую участвовали в раскулачивании родителей беспризорных пацанят. Многие из «сынов отделения», возможно, «усыновлялись» при живых отцах и матерях, высланных куда-нибудь за Уральский хребет…
Газета «Молот» (Ростовская область) рассказала в очерке «Питомец милиции» (9 апреля 1929 года) об одном таком парнишке, которого пригрели сотрудники третьего отделения (мрачное совпадение с питомцами Бенкендорфа!). Подростка привели прямо с улицы, синего от холода. Один из милиционеров нашёл его в помойном ящике. Светлоголовый и голубоглазый мальчонка увязался за бывалыми беспризорниками и прикатил под вагонами в Ростов аж из Владимирской области. После лечения в больнице мальчугана поместили в милицейское общежитие, справили обмундирование: шинель с ремнём, шапку, сапоги. На шинели — милицейский значок…
Но такая благотворительность, разумеется, проблемы не решала. Волна преступности малолетних беспризорников захлестнула страну. Надо было что-то решать. В 20-е годы, как мы помним, Советская власть пошла по пути воспитательного воздействия, стремясь обогреть, накормить, одеть, обучить ребят. В 30-е нашёлся более «простой» способ. Уже с 1930 года (с созданием системы ГУЛАГа) ростовских беспризорников стали через Новочеркасский изолятор разбрасывать в места лишения свободы. А в масштабах страны проблему дикого роста детской преступности в мирное время тоталитарное государство решало вообще без церемоний. Постановление ЦИК и СНК СССР от 7 апреля 1935 года предусматривало применение всех видов наказания, вплоть до расстрела, начиная с 12-летнего возраста:
(Уголовный кодекс РСФСР редакции 1926 г.).
Объясняя необходимость подобных мер, генеральный прокурор СССР А. Я. Вышинск ий заявил, что советские правоохранительные органы до сего исторического момента
Тоталитарное государство в 30-е годы начинает проявлять также трогательную заботу о душевном спокойствии своих граждан. Со страниц печати практически исчезает уголовная хроника, репортажи о судебных процессах, статистика преступлений — то, что в 20-е годы так привлекало массового читателя. Теперь же он мог спать спокойно. Страшный призрак уголовщины остался в проклятом нэпманском прошлом.
Перестали выходить даже юридические журналы типа «Суд идёт», «Рабочий суд» и другие. Это было вполне естественно: здесь ненароком могли промелькнуть ненужные цифры, лишние факты, нехорошие выводы… Народ мог превратно истолковать неправильно поданную информацию. Так что лучше всего её вообще не подавать! Граждане должны усвоить главное: советская правоохранительная система — самая правоохранительная в мире. И, в отличие от буржуазной, легко способна расправиться с преступностью в любых её проявлениях.
Справедливости ради надо сказать, что это были не пустые лозунги. Очень скоро власть перешла к осуществлению беспрецедентной по своим масштабам (и безумию) попытке воплотить в жизнь миф о полном искоренении преступности. Одновременно с великими мифами «преобразования деревни» — коллективизации и «великого скачка» — индустриализации…
«Блатные» становятся «тридцатипятниками»
Рост преступности, упадок сельского хозяйства, развал промышленности — вот три основные характеристики, точно определяющие обстановку в Советском Союзе начала 30-х годов. О методах «возрождения села» сталинским руководством мы уже рассказывали. Пришло время поговорить о путях возрождения экономики и о том, как это отразилось на уголовном мире.
Как уже упоминалось выше (в главе о Васисуалии Лоханкине), Сталин поставил перед советской индустрией задачу — догнать развитые страны Запада в течение десяти лет. В мае 1929 года Пятый съезд Советов утверждает «оптимальный вариант» первого пятилетнего плана развития страны. Несмотря на заложенные в него гигантские темпы роста экономики, план этот ещё раз был пересмотрен в сторону увеличения в начале 1930 года. Например, если в первом варианте планировалось добыть к концу пятилетки 75 млн. тонн угля, то новый вариант требовал уже 150 млн. тонн; вместо 55 тысяч тракторов теперь планировалось произвести 450 тысяч — и тому подобное.
Все цифры брались «с потолка» и не соответствовали реальным возможностям производства, что, разумеется, очень скоро сказалось на выполнении плана. Строительство сотен объектов было начато, но не завершено из-за дефицита сырья, топлива, оборудования, рабочей силы. В «незавершёнке» к концу 1930 года было заморожено 40 процентов промышленных капиталовложений. Пошла цепная реакция невыполнения планов, лихорадки производства, срыва темпов… Естественно, начался поиск «вредителей» (о нём мы уже рассказывали в главе, посвящённой травле интеллигенции). Стали спешно подготавливаться и выдвигаться кадры новых специалистов из числа наиболее опытных рабочих. С 1928 по 1932 год число мест на рабфаках увеличилось с 50 до 285 тысяч. К концу первой пятилетки такие выдвиженцы составили до 50 процентов руководящих кадров промышленности.
Заводы и фабрики потеряли, таким образом, наиболее опытных рабочих. На их место стали приходить зачастую беглые крестьяне, не имевшие квалификации и находившиеся нередко на нелегальном положении. Многие из них кочевали по стране со стройки на стройку и с предприятия на предприятие. Предприятия напоминали таборы кочевников, увеличивались случаи поломок техники, производственного травматизма, росли алкоголизм и преступность…
В конце концов Великий Вождь понял, что он со товарищи маленько погорячился. В марте 1931 года он приостановил выдвижение рабочих, призвал прекратить травлю старых специалистов и даже посоветовал «заботиться» о них, осудил уравниловку. Была введена сдельная система оплаты труда, поощрявшая рабочих трудиться быстрее и качественнее. В октябре 1932 года вводится паспортная система, ставшая преградой на пути рабочих-«кочевников» и одновременно прикрепившая крестьян к земле (как мы уже знаем, им паспорта на руки не выдавались и запрещалось покидать колхозы). 40 тысяч выдвиженцев были возвращены на рабочие места.
Положение на производстве стало мало-помалу стабилизироваться. Однако индустриальный размах требовал и привлечения огромного количества рабочей силы. Мало того что в течение первых двух лет безработица была ликвидирована полностью: к концу пятилетки количество рабочих в промышленности и строительстве увеличилось с 3,7 млн. до 8,5 млн. человек. И всё равно людей не хватало!
Мало того: с этими рабочими не так-то просто было выдержать темпы индустриализации! К сожалению, показатели роста достигались только за счёт увеличения
Но с «вольным» человеком такой социальный эксперимент проводить трудновато. «Вольный» человек, да к тому же работающий на «сдельщине», во-первых, дороговат. И чем больше нормы он даёт, тем дороже стоит. Во-вторых, выжимать его можно только до строго определённого предела. Свобода и заработок, знаете ли, развращают. А если добавить сюда ещё и семью, которая требует заботы и внимания, то такой работник всё менее подходит для достижения великих целей. Чтобы успешно проводить политику индустриализации, Сталину нужны были не люди, а человеческий материал. Ведь за пять лет одних только новых заводов нужно было построить
И, конечно же, сталинский гений такое решение нашёл.
Впрочем, у вождя были достойные советники. Так сказать, коллективный мозг партии. Именно этот мозг и додумался в 1929 году до простого решения проблемы. Ну конечно же, глупо и смешно не использовать в великом деле индустриализации пролетарского государства подневольный труд огромной армии арестантов! А ведь какой огромный потенциал у этой рабской армии! К 1929 году производительным трудом было занято всего от 34 до 41 процента арестантов (так, во всяком случае, утверждала позже официальная статистика — сборник «От тюрем к воспитательным учреждениям», 1934 г.). Между тем на 1 мая 1930 года в системе НКВД отбывал наказание 1 миллион 712 тысяч 512 заключённых. Сюда же следует добавить около 100 тысяч в лагерях особого назначения ОГПУ. Почти два миллиона рабочих рук!
И вот уже 17 марта 1930 года с программной статьёй в газете «Правда» выступает прокурор РСФСР Николай Васильевич Крыленко. С удовлетворением отмечая, что
ПРИНУДИТЕЛЬНЫЕ РАБОТЫ — вот, оказывается, путь к развитию советской экономики! Тактичный Николай Васильевич подобрал изящный эвфемизм. На самом деле речь шла о РАБСКОМ ТРУДЕ. Видимо, руководство страны творчески осмыслило опыт исторического прошлого человечества. Действительно, все чудеса света, все самые знаменитые творения древности, поражающие нас своим величием, построены на костях рабов. Египетские пирамиды, сады Семирамиды, гробница Мавзола, Тадж-Махал — да разве перечислишь! Конечно, дилетанты утверждают, что рабский труд непроизводителен. Какая чушь! Зачем нужна эта дурацкая
И действительно, мудрое сталинское руководство предпринимает целый ряд шагов по увеличению количества заключённых, которые нужны ей для решения великих задач.
Прежде всего, именно в 1930-м году происходит одно из самых значительных событий в советской лагерной истории: возникает печально знаменитый ГУЛАГ — Главное управление лагерей ОГПУ СССР. Казалось бы, какая разница — смена названий? Но это — как посмотреть… Ведь в результате «концентрационные лагеря ОГПУ СССР» были переименованы в «исправительно-трудовые»! Другими словами, создана идейная база для всемерного развития лагерного рабства — теория «исправления трудом». Конечно, формально ГУЛАГ вроде бы был призван обслуживать только лагеря ОГПУ (Соловецкий лагерь, а также группу лагерей особого назначения с центром в Усть-Сысольске — нынешний Сыктывкар). Однако в условиях «великого скачка», когда именно на чекистов были возложены задачи руководства гигантскими стройками коммунизма (первоначально — именно «коммунизма», поскольку на строительство социализма Вождь размениваться не желал), на деле это означало фактическое подчинение ОГПУ также лагерей НКВД и НКЮ (народного комиссариата юстиции). Это был ещё не тот Архипелаг ГУЛАГ, которому посвятил своё многотомное исследование Александр Солженицын (тот появился позже, в 1934 году), — но важный шаг был сделан. Действительно, если чекистам требовалось пополнение лагерников на «великие стройки» (где люди вымирали сотнями тысяч), они вольны были брать его из любых мест лишения свободы, в чьём бы подчинении те ни находились.
Ещё одним решительным шагом было ужесточение практики назначения наказаний. Дело в том, что уголовный кодекс 1926 года был построен по классовому признаку и вследствие этого достаточно либерален по отношению к «классово близким» и «социально близким» элементам. То есть жёсткость наказания и его длительность определялись социальным происхождением преступника.
В условиях, когда «социально близкими» Советской власти объявлялись профессиональные уголовники, а соответственно этому им отмерялись незначительные сроки наказания, такое положение вещей не могло не поощрять рост уголовной преступности. В середине 20-х годов власть легко мирилась с этим. Как мы уже показали в очерке «Жиганы против уркаганов», в тот период для руководства страны важно было расколоть уголовное сообщество и уничтожить криминальную оппозицию из числа «бывших» — представителей дореволюционных имущих классов и офицерства. В первую очередь именно поэтому оно заигрывало с «уркаганами».
Однако изменение обстановки в стране, новые цели, которые провозгласило сталинское руководство, — всё это требовало и нового подхода к отношениям с уголовщиной. Преступность росла быстрыми темпами, страна могла попросту в ней захлебнуться. И руководство находит блестящее решение: да ведь можно же одним ударом убить двух зайцев! Пускай эти самые «блатари» вместе с другими (то есть с «кулаками», «контриками», «вредителями», «фраерами») тоже вносят свой вклад в строительство светлого будущего! С одной стороны, очистим города и веси от шпаны, с другой — пополним трудовую армию заключённых. Наконец, с третьей — перевоспитаем трудом! (Получается даже не два, а три зайца…). Надо изолировать их на лагерные стройки народного хозяйства — но не на полгода или на год, а подольше, без учёта «социальной близости»!
Нет, «социальная близость» не то чтобы совсем отрицается (она ещё пригодится в будущем). Но пусть «блатари» проявляют её не на свободе, а в лагерях — там больше простора и возможностей…
Для того, чтобы подвести «научную базу» под увеличение сроков профессиональным преступникам, приходится опять-таки подключать светлые головы. Одновременно разоблачая вредные буржуазные теории. Тот же прокурор Крыленко в уже цитированной статье искренне возмущается:
…
Полемика о нелепости «справедливого воздаяния» и обжалования сроков наказания в кассационных инстанциях, в общем-то, касалась в первую очередь именно уголовников и некоторым образом «бытовиков» («контрреволюционеры» не получали таких смешных сроков, как два или даже четыре года: им «отвешивали» обычно по «червонцу», т. е. по десять лет). Собственно, прокурор предлагал ни много ни мало как полный беспредел в отправлении судопроизводства и абсолютную беззащитность гражданина перед лицом государства и его чиновников. Каждый получит столько, сколько ему захочет дать судья — исходя из «характера личности» (или по другим причинам — например, исходя из того, сколько «человеческого материала» и на какой срок необходимо лагерям для успешного выполнения плана). Понятно, что такая чудесная идея была воплощена в жизнь почти мгновенно.
При этом никто не собирался пересматривать уголовный кодекс из-за какой-то там «блатной шпаны». Более того: никто даже не собирался ожидать, пока эта шпана
Для того чтобы, говоря словами известного баснописца, «делу дать законный вид и толк», была изобретена гениальная статья 35 уголовного кодекса, вступившая в действие 20 мая 1930 года (см. вставку).
Первое, что бросается в глаза: 35-я статья законодательно закрепляла за управлением лагерей право направлять заключённого туда, куда понадобится — то есть на любую «великую стройку». Но не это главное. В конце концов, это можно было делать и без особой статьи. Основная её прелесть была совершенно в другом —
Но и это не всё. 35-я статья практически никогда не применялась сама по себе; а только вкупе со статьёй 7-й (или, как говорят в уголовном мире, «через 7-ю»), Уже значительно позже дочь Артёма Весёлого Заяра, осуждённая по статье 7-35, вспоминала:
Как легко понять из содержания 7-й статьи, чтобы оказаться в лагерях, вовсе не было никакой необходимости действительно
Но это — позже. А пока «тридцатипятники» (как называли осуждённых по 35-й статье) подбирались в основном из уголовничков, из представителей «благородного воровского мира». И пошло «блатное» пополнение на великие советские стройки.
«Учиться тюремному делу настоящим образом»: гений Сталина и традиции русской каторги
Критикуя политику Сталина и его подручных в области исполнения наказаний, чрезвычайно важно обратить внимание на некоторые обстоятельства, без правильной оценки которых мы рискуем повторить уже распространённые ошибки и заблуждения.
Так, из предыдущей главы у читателя может создаться превратное представление о том, будто бы идеи исправления преступников трудом, равно как и использования арестантов на «великих стройках» были впервые рождены в головах пламенных большевиков и ими же воплощены в жизнь. На самом деле речь идёт, можно сказать, о продолжении вековых традиций русской верховной власти. Большевикам не надо было ничего выдумывать. Они просто творчески переосмыслили и развили опыт царского правительства.
Это замечание чрезвычайно важно потому, что в последнее время многие авторы-обличители советских мест лишения свободы пытаются навязать обывателю абсолютно ложный взгляд на вещи. В результате искажается картина реальных событий, что приводит к неверным выводам и оценкам.
В качестве наиболее яркого примера подобного тенденциозного подхода сошлёмся на роман «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына. Напомним, что пишет Александр Исаевич об идее исправления осуждённых:
Подобное утверждение не соответствует истине. И на Западе, и в России идеи исправления закоренелых преступников имеют глубокие корни. Иначе и быть не может, поскольку эти идеи основаны на христианских принципах мировосприятия. Любой человек греховен по природе своей. За его душу идёт постоянная борьба между дьяволом и Богом. Божьи заповеди люди преступают по искушению сатаны. Провозглашая мысль о возможности исправить преступника, церковь исходила из того, что в противном случае человечеству придётся признать всесилие дьявола. А это уже само по себе является страшной ересью. На ранних стадиях христианства вплоть до средневековья и Возрождения исправление человека, находящегося во власти лукавого, часто связывалось с экзорсизмом (изгнанием нечистого). Правда, в отношении уголовников (грабителей, воров, убийц и пр.) предпочитались преимущественно карательные меры: колесование, четвертование, костёр, отсечение головы или отдельных частей тела — несмотря на требования религии быть терпимыми к «заблудшим овцам» (вспомним хотя бы притчу о Христе и блуднице или Нагорную проповедь Сына Божьего).
Однако уже в XVIII–XIX веках европейская цивилизация мало-помалу начинает проводить в жизнь принципы гуманного отношения к людям, преступившим закон, и последовательно осуществлять попытки перевоспитания закоренелых уголовников. Поначалу это происходит на религиозной основе.
Создаются специальные общества, цель которых — способствовать нравственному возрождению узников. В России такая организация — «Попечительное о тюрьмах общество» — возникла в 1819 году по образу и подобию Британского библейского общества с разрешения и под покровительством императора Александра I. Целью общества было наставление арестантов в правилах христианского благочестия и доброй нравственности. Правда, толку от таких наставлений было мало, поскольку попечители не касались в своей деятельности режима содержания, устройства тюрем, пенитенциарного законодательства и проч. Профессор М. Гернет пишет по этому поводу:
Когда в 1877 году при Государственном совете стала действовать комиссия по тюремным преобразованиям, краеугольным камнем тюремной реформы по-прежнему оставался именно
Правда, после 1861 года в результате падения крепостного права в России кривая преступности резко поползла вверх. Как метко заметил Ленин:
Однако к началу XX века, особенно во втором его десятилетии, учение об исправлении заключённых в России набирает всё большую силу. Одним из столпов теории исправления стал профессор С. В. Познышев. Правда, в отличие от «кремлёвских мечтателей», старорежимный профессор под исправлением подразумевал
Таким образом, большевики не были первооткрывателями в деле перевоспитания и исправления преступников. Добавим к сказанному, что на Западе идеи перевоспитания преступников, особенно в XX веке, были и остаются главенствующими в системе исполнения наказаний (нынешнее исправление уголовников основывается на идеях так называемой филадельфийской школы перевоспитания осуждённых, созданной в 30-е годы XX века).
Конечно, говоря об «исправлении трудом», следует помнить, что труд бывает разным. Тот же Солженицын пишет:
Таким образом, Солженицын как бы подчёркивает различие между трудом в местах лишения свободы в царской России и в советском ГУЛАГе, где труд был рабским, изнурительным и направленным на постепенное уничтожение заключённого.
Но подобное сравнение по меньшей мере некорректно. Для начала хотя бы потому, что, говоря о царских тюрьмах, автор оперирует словами
Что касается возможности арестантов заработать «денежные средства» и приобрести «ремесленные познания», то это, конечно, миф. Так, например, судя по отчёту Варшавского губернского тюремного инспектора, арестантами в тюрьмах губернии за 1898 году было заработано 22 тыс. 611 руб. 24 коп. при общей численности арестантов 19 тыс. 164 чел. То есть за год — чуть больше рубля на брата! Учтём, что самим «сидельцам» доставалось от 10 до 30 процентов заработка, остальное шло государству и тюрьме. Более того: фактически развитие квалифицированного труда в среде арестантов ни государством, ни администрацией тюрем не приветствовалось, поскольку — как формулируется это в соответствующих документах тюремного ведомства чрезмерное развитие ремесленных производств может привести к такому положению, что тюрьма может стать конкурентом частнособственнического производства.
Именно каторжный труд определял характер мест лишения свободы до революции. Тех самых мест, о которых секретарь Великобританского Говардского общества в начале XX века писал в послании на имя начальника Главного тюремного управления России:
Другими словами, и до создания большевистского ГУЛАГа в русских тюрьмах и на каторге (несмотря на все теории исправления преступников) процветали произвол, грубость, всевластие администрации, взгляд на арестанта как на животное, с которым можно делать всё, что заблагорассудится. Подтверждением служат воспоминания бывших каторжан, заключённых и ссыльных того времени.
Освоение новых земель, возведение «великих строек» руками арестантов — всё это являлось
В 1761–1765 годах огромное количество ссыльных было брошено на заселение Барабинской степи и на строительство дороги между Тобольском и Иркутском. Здесь погибли от непосильного труда и невыносимых условий жизни тысячи людей.
Произвол властей и бесправие ссыльных проявились и в начале XIX века при заселении Нижнеудинского округа. Каждый шаг ссыльных и их семей был до мелочей регламентирован. Надзор за соблюдением всех предписаний осуществлялся настолько жестоко, что в этих местах господствовали страх и ужас, ссыльные были фактически на положении рабов.
К середине XIX века таких поселенцев в Сибири насчитывалось более 200 тысяч, и каждый год прибавлялось до 18 тысяч. Удаляя людей из мест постоянного жительства, выбрасывая их в Сибирь без прав и средств к существованию, правительство ставило их на грань гибели. Оно не оказывало практически никакой помощи поселенцам. Цель была одна: пусть вымрет большая часть — но самые сильные и терпеливые выживут и освоят земли! Нужно будет больше — сошлём столько, сколько необходимо! Так что на смертность ссыльнопоселенцев никто никакого внимания не обращал. Больше тревожили побеги, за которые виновные жестоко карались.
Поселения прекрасно служили и для личного обогащения администрации. Только один из смотрителей Нижнеудинского поселения, некто Лоскутов, до 1819 года нажил на эксплуатации труда ссыльных…
Мы даже не будем вспоминать о привлечении арестантов к строительству железных дорог (например, Амурской — с 1910 по 1916 годы). Достаточно уже того, что именно в царской России существовала каторжная система наказаний с её рабским трудом и бесправием «сидельцев». Это позорное пятно дикого варварства (вкупе с накопленным опытом освоения новых земель ссыльными поселенцами) и послужило прообразом Архипелага ГУЛАГ. Так что лагеря придумал не Френкель, не Берман и вообще не большевики. Лагеря — это творческое развитие опыта царской каторги. Это — историческая российская традиция (в виде ли самодержавия, вождизма, тоталитарного социализма), порождённая психологией восточного деспотизма. Имея у себя под рукой десятки миллионов послушных людей и огромные пространства, подлежащие покорению и освоению, властитель привыкает легко швыряться жизнями подданных для осуществления «великих идей». Если же не хватает добровольцев, людей гонят насильно. При этом государство одновременно решает задачу устрашения преступников — и достижения экономического прогресса!
Заметим, что
Ну разве уже здесь мы не находим сталинского, гулаговского подхода?! Прежде всего экономически уже нецелесообразно использовать ссыльных (население Сибири умножилось). И главное — какая тоска по кандалам, кнуту, голоду! Как не хотелось ещё в то время отказываться от такого чудесного наследства! (Да и не отказывались. Отказывались от ссылки, расширяли каторгу).
Экскурс в тюремно-каторжную историю государства российского заставляет нас сделать неизбежный вывод: огромное разветвлённое древо сталинского ГУЛАГа корнями своими уходит в «проклятое царское прошлое». «Заслуга» Великого Вождя заключается в том, что он сумел органично объединить исправительное и карательное начала дореволюционной уголовно-исполнительной системы. Блестящая мысль, будто бы каторжный труд способствует нравственному перерождению преступника — это, конечно, шедевр, до которого не в состоянии были додуматься старорежимные столпы тюрьмоведения…
Время «забайкальских комсомольцев»
Решение гигантских задач индустриализации страны требовало привлечения огромного числа людей — и прежде всего заключённых как рабочей силы, не требующей затрат по своему воспроизводству. Поэтому количество арестантов, ссыльнопоселенцев и других категорий советских рабов в ходе осуществления первого пятилетнего плана неуклонно растёт. Кто они? Читатель легко поймёт это, возвратившись к главам о коллективизации, травле интеллигенции, «лишенцах»… Основную массу, конечно же, составляют раскулаченные крестьяне. Но не обходят вниманием чекисты «нэпманов» и прочие «осколки позорного прошлого» — всех, у кого наблюдался непорядок с биографическими данными.
Прополов сначала население республики Советов и отсеяв из него путём «чисток» и репрессий «отбросы общества», власть быстро нашла им всем полезное применение. На стройки, в лагеря, на «перековку»!
Авторы сборника «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина», выпущенного в 1934 году и прославлявшего эту великую стройку, с детской непосредственностью описывают этапы заключённых, прибывающих на Север. Мы пропускаем опусы про «заговорщиков» и «шпиёнов», но вчитайтесь внимательно в такие строки:
Просто потрясающе! Какие же негодяи —
Этапы идут и идут. Палаток не хватает. Север, суровое предзимье. И что же наши весёлые писатели (среди которых — Максим Горький, Михаил Зощенко, Всеволод Иванов, Вера Инбер, Алексей Толстой, Лев Славин, Валентин Катаев и ещё немало славных имён)? Они смакуют это — с истинно зощенковским юмором и радостным дебилизмом:
Обхохочешься. Особенно если представишь, как легко вымерзали эти люди десятками тысяч — в шёлковых платьицах и узбекских халатах, интеллигентики-студентики. По некоторым приблизительным подсчётам, Беломорканал построен на костях нескольких сот тысяч заключённых.
Немалую долю в общем количестве гулаговских рабов составляли «тридцатипятники»: «урки» — профессиональные уголовники, а также другие продукты общественного «дна» — проститутки, барыги (скупщики краденого), опустившиеся люмпены, потерявшие все социальные связи, и проч.
Работники из уголовников были не ахти какие. Трудиться ни «цветные» (то есть «воры»), ни «полуцвет» (их окружение) не умели и не хотели. Все их «законы» и «понятия» строились на презрении к труду. При этом они уже привыкли к снисходительному отношению со стороны «социально близкой» власти. Поэтому неожиданным и неприятным сюрпризом для «блатных» явилась активность и жёсткость государственной машины, которая посредством 35-й статьи УК стала бесперебойно и без особого разбора выдёргивать уголовников из вольной жизни и забрасывать в «горячие точки» холодного Севера.
Мы подходим здесь к одной из наиболее острых проблем истории сталинского ГУЛАГа. Большая часть обличителей и разоблачителей тоталитарной системы Советского государства упорно настаивает на том, что сталинская репрессивная машина якобы обрушивалась в первую очередь на своих политических противников или на безвинных граждан, которые попадали под молотилку очередной «разоблачительной» кампании. Профессиональный уголовный мир подобными исследователями как бы выводится из-под ударов тоталитарного молота — на том основании, что власть рассматривала профессиональных преступников в качестве «социально близких элементов» и использовала их для подавления общей массы арестантов. Обличителей не смущает даже то, что многие факты и статистические данные нередко противоречат такому взгляду на вещи.
Нет никакого сомнения в том, что и государственная власть, и администрация мест лишения свободы действительно заигрывали с «блатарями», проводили мысль об их «социальной близости» рабоче-крестьянской власти и использовали «воров» и их «пристяжь» для расправ над «политическими» заключёнными. Однако вместе с тем власть неуклонно и добросовестно (с её точки зрения) выполняла также функцию подавления в отношении уголовного мира. Причём выполняла её на всём протяжении существования первого в мире государства рабочих и крестьян.
Это совершенно естественно вытекает из характера любой тоталитарной системы. Как известно, тоталитарное государство характеризуется полным (тотальным) контролем со стороны органов государственной власти над всеми сферами жизни общества. Не составляет исключения и преступность. Более того: тоталитарное государство наиболее действенно борется с уголовщиной. Ведь преступник — это тот, кто
Правда, у фашистских тоталитарных систем было значительное преимущество перед сталинским тоталитаризмом. Их идеология строилась на
Итальянский и германский фашизм довольно быстро и эффективно расправились с внутренней преступностью под знаменем борьбы за «чистоту нации», объявив уголовников (а заодно проституток, бродяг, инвалидов и пр.) «отбросами» и «недочеловеками», многих уничтожив физически, остальных загнав в концлагеря. Муссолини удалось даже нанести сокрушительный удар по сицилийской мафии.
Большевики же изначально делали ставку на «угнетённых», к которым причисляли не только рабочих и крестьян, но и людей, волею обстоятельств вынужденных заниматься преступным промыслом (то есть тоже выступавших против законов «эксплуататорского» государства). Отказаться от этой установки идеологи большевизма не могли. Преступность считалась «пережитком прошлого» и его порождением, в новых условиях (по мысли «революционных теоретиков») для её существования не было социальной базы. Спорить с этим — значит быть оппортунистом, выступать против всепобеждающей теории марксизма-ленинизма (сталинизма). Бывшие преступники по мере победного шествия социализма должны понять, что теперь-то, когда мир насилья разрушен и кто был ничем, тот стал всем, нет смысла грабить, разбойничать и воровать! У экспроприаторов всё экспроприировано, а рабочих и крестьян свой социально близкий брат «уркаган» «трясти» не станет — посовестится. Теперь ему самое время встать в общий строй и идти навстречу большому человеческому счастью.
К несчастью, практика опровергла эти красивые теории. Да и в руководстве страной хотя и стояли догматики-утописты, но задачи им приходилось решать реальные. Поэтому бравые чекисты в первые послереволюционные годы легко и без особых колебаний «шлёпали» не только «контриков» и «буржуев», но вместе с ними — многочисленную «шпану», «деловых ребят» и прочий уголовный сброд.
Время для заигрывания с уголовным миром появилось в период нэпа и особенно в связи с необходимостью нанести удар по «жиганскому» течению в преступной среде. Венцом выражения «симпатии» к «уркам» явился знаменитый уголовный кодекс 1926 года с его смешными сроками наказания для «социально близких».
В результате к началу 30-х годов, несмотря на новый всплеск преступности, сложилась ситуация, которую можно охарактеризовать известной поговоркой — «Поздно, Вася, пить боржоми». Теперь признать «блатных» врагами общества значило бы расписаться в собственной несостоятельности и бессилии. Как это вдруг по мере продвижения к торжеству социализма «социально близкие» неожиданно оказались неисправимыми негодяями?
Классовая теория сыграла с идеологами тоталитарного социализма дурную шутку: она ограничила их в средствах борьбы с преступностью! Нельзя было единым махом вырезать, расстрелять, утопить на баржах весь «социальный мусор» (как это делали германские фашисты). Приходилось искать другие способы — соответственно общей идеологической линии. Так и появляется гениальная идея «перековки трудом». А далее — 35-я статья и «весёлый лагерный развод»…
Мы не будем слишком подробно останавливаться на том вкладе, который внесли заключённые в дело индустриализации СССР. Совершенно очевидно, что на плечи советских арестантов легла основная тяжесть вывода страны из жуткого экономического кризиса. Достаточно хотя бы перечислить лишь некоторые значительные объекты, строителями которых были почти исключительно зэки. Это строительство таких крупных городов, как Магадан (начатое 1933 г.), Магнитогорск (построен с 1929 по 1931 гг.), Комсомольск-на-Амуре (1932 г.), Кузнецк, и многих других. Это — трасса Байкало-Амурской магистрали, которую прокладывали заключённые исправительно-трудовых лагерей БАМлага (их эстафету подхватили в 70-е годы комсомольцы — впрочем, тоже совершенно безуспешно), Беломорско-Балтийского канала (1331–1933 гг.), позже — канала Волго-Дон (начат в конце 30-х г.)… Это — разработка и добыча угля, урана, нефти, леса, торфа, ценных металлов, в том числе золота… Дорога в светлое будущее была выложена штабелями замёрзших, умерших от голода, надорвавшихся на непосильных работах зэков.
Многое делалось руками спецпереселенцев из числа раскулаченных крестьян. Учитывался опыт, накопленный царским правительством в деле освоения новых земель. Только на одном заседании 8 июля 1931 года Ягода и его помощники отправляют 34.800 семей спецпереселенцев для удовлетворения заявок Востокугля, Уралугля, Востокстали, Цветметзолота, Союзторфа, Союзлеспрома. А сколько было ещё таких заседаний за четыре года…
Но нам прежде всего важно определить, насколько серьёзно политика «перековки трудом» проводилась в отношении представителей профессионального преступного мира. Приходилось ли «уркам», «блатным», ворам» вкалывать на «великих стройках», мёрзнуть в бараках, загибаться от непосильной тяжести работ? Приносила ли реальные результаты чекистская система «перевоспитания»?
Ответить на этот вопрос не так просто. Во многом можно согласиться с Александром Солженицыным и другими исследователями этого периода советской лагерной истории. Загнав уголовников в лагеря, власть продолжала с ними свою игру в «социально близких». Отношение к ним было несколько иным, нежели к «вредителям» и «контрикам». Если кто и мог рассчитывать в первую очередь на доверие лагерной администрации, так это именно «блатари». И чекисты всегда готовы были оказать такое доверие.
Но — существовал целый ряд нюансов, которые мешали сближению «воров» и чекистов. Первое: тот самый «воровской закон», который запрещал «честному вору» работать. Работа была позорной во всех её проявлениях, в том числе и на руководящих должностях. «Законом» запрещалось также занимать «хлебные» должности лагерной обслуги. Жить в местах лишения свободы полагалось исключительно за счёт «фраеров» — грабить их, облагать данью, заставлять вкалывать на «блатных»…
До начала «великого скачка» такое положение не вызывало возражений. Однако индустриализация и теория «трудовой перековки» уголовников несколько изменили правила игры. Органы ОГПУ становились теперь не только надзирателями за заключёнными, но и производственниками, на которых сверху спускались гигантские планы. И эти планы надо было выполнять. Но не самим же браться за кайло! В работу должны были включаться арестанты — и вкалывать ударно, независимо от социального происхождения. В том числе и «блатные».
На первых порах чекисты восприняли теорию «перековки трудом» слишком буквально. Они сколачивали бригады не только из «кулаков» и «буржуев», но и из гоп-стопников, ширмачей, скокарей, марвихеров, штопорил, майданников… Раз ты социально близкий — докажи ударным трудом! Понятно, что «честных воров» и их окружение такой подход не устраивал. Они всячески сопротивлялись — «держали стойку». С отступников они спрашивали строго, вплоть до физического уничтожения.
Однако вся история «воровского ордена» показывает, что исполнение «закона» и строгое следование «правилам» зависят прежде всего от условий, в которых вынуждены действовать профессиональные преступники. А обстановка складывалась явно не в пользу «блатных».
Во-первых, уголовникам приходилось жить в тех же жутких условиях лагерных строек, что и остальным заключённым. Разумеется, они, как опытные старожилы мест лишения свободы, более чем кто-либо другой могли приспособиться к этим условиям, притесняя «фраеров» и выбирая для себя лучшее из худшего. Но выбор был не слишком богат.
Никто не собирался устанавливать для «воров» специальную диету — ели то же, что и другие. Грабили работяг — это безусловно. Но и с тех взять можно было немного, только часть пайка. А что тот паёк? На строительстве тракта Чибью — Крутая (тяжёлые работы) при выполнении нормы зэк получал в день 1 кг чёрного хлеба (вернее, должен был получать). На остальных работах — 600–800 г. При невыполнении норм — 300–400 г. В штрафном изоляторе — 200 г. В ежедневный рацион буровиков входило 75 г крупы и 11 г жира. Прочим рабочим — 60 г крупы и 8 г жира. Месячная норма мяса — 2 кг. Мясо — только солонина, которая чаще всего заменялась рыбой. Из овощей — турнепс, редко — кислая капуста. Ни сливочного, ни растительного масла, ни молочных продуктов заключённым не полагалось. О посылках и передачах можно было не мечтать.
Во-вторых, лютые чекисты, видя сопротивление «воровского мира», повели себя жестоко. Без особых церемоний они создавали из «блатарей» так называемые РУРы — роты усиленного режима. Такие роты действовали ещё на Соловках для устрашения арестантов. Но в период «трудовой перековки» этот опыт особенно пригодился. РУРы были изолированы от основной массы заключённых и состояли исключительно из уголовников. Штрафной паёк, холодные шалаши и палатки: хочешь — вкалывай, обустраивайся, зарабатывай пожрать. Не хочешь — подыхай. Работаешь — из РУРа переведут в обычную бригаду.
Вообще на первых этапах индустриализации отношение чекистов к уголовникам было достаточно прохладным. Опирались прежде всего не на «социально близких», а на «классово близких». Именно они могли рассчитывать на самые серьёзные поблажки. Так, 12 апреля 1930 года Генрих Ягода, в то время заместитель председателя ОГПУ, даёт следующее указание своим подчинённым (товарищам Бокию, Шанину, Эйхмансу и прочим деятелям лагерной системы):
Начальник управления лагерей Л. И. Коган принял меры для воплощения идеи в жизнь. И что интересно: колонистами-поселенцами становились в подавляющем большинстве выходцы из рабочих и крестьян, осуждённые за бытовые преступления! Из осуждённых по уголовным статьям «вольную» получали лишь те, кто
Наконец, в-третьих, нельзя сбрасывать со счетов мощную пропагандистскую кампанию по обработке «воров» и других уголовников, которая велась чекистами постоянно и бесперебойно. Громкие похвалы, значки ударников, выдвижение на руководящие зэковские должности (не говоря уже о системе зачётов рабочих дней, которая позволяла выйти из лагеря значительно раньше срока) — всё это способствовало «искушению» жуликов.
И многие уголовники не выдержали: пошли «пахать» наравне с «мужиками», а нередко — опережая их! В этом, кстати, нет ничего странного. Впоследствии это повторится не однажды, в том числе и в послевоенном ГУЛАГе. По свидетельствам многих зэков, даже «воры», оказавшись в условиях, когда приходится выбирать между работой и «доходиловкой», то есть медленной смертью, выбирали работу — и вкалывали так, что пар из ушей шёл (см., например, воспоминания Льва Копелева). То же самое случилось и в особлагах, где «блатные» оказались в меньшинстве и не могли «держать масть» за счёт других арестантов. Ян Цилинский вспоминает:
Правда, в отношении 30-х годов следует сделать существенное замечание. Да, за работу брались многие «урки». Но, видимо, это не относилось к тем, кто прошёл обряд «коронации» и стал «честным вором». Не случайно и в это время, и позже в лагерях было так много отказчиков от работы среди уголовников. Эти — отчаянно, из последних сил сопротивлялись «перековке», придерживаясь жёстких норм «воровского закона» (в конце концов для многих из них это окончилось печально. Но об этом — позже, в главе о «ежовых рукавицах» полковника Гаранина).
Автор настоящего исследования не может в полной мере согласиться с выводами Солженицына о том, что якобы все «урки» в 30-е годы на «стройках социализма» занимались только тем, что «заряжали туфту» и нещадно эксплуатировали остальных зэков при полном попустительстве чекистов. Наверняка в конце концов дело к этому и свелось. И быть иначе не могло. Потому что надо же было чекистам-воспитателям рапортовать о том, что их старания по «перековке» «блатарей» увенчались успехом! Потому что многочисленные инструкции требовали оказывать доверие уголовникам-рецидивистам. Потому что пособия-монографии (например, Иды Авербах, которую часто цитирует Солженицын) призывали «использовать
Однако, прежде чем опереться на «блатной актив», лагерная администрация должна была чётко указать «уркам» их место. Да, чекистам надо было опереться на «блатарей» — но не на «блатарей» независимых, живущих по своим, «воровским» «понятиям», а на жуликов, принявших правила игры в «перековку». Сначала ты обязан признать, что исправился, стал «новым человеком». И лишь тогда отношение к тебе будет особое.
Пока «воровской» мир не понял этих правил и упорствовал, стоя на своём («я честный вор, тяжелее кошелька ничего в руках не держал!»), — до тех пор чекисты гнули его и ломали. И напрасно Александр Исаевич иронизирует по поводу некоторых отрывков из книги о Беломорканале. Сочинение действительно мерзкое. Однако и из него можно кое-что почерпнуть. Например, Солженицын с издёвкой цитирует слова одного из работяг-«блатарей»:
Но на самом деле
—
С трудом верится, чтобы авторы
Конечно, было и другое: отдельные кухни для бригадиров-«блатарей» с усиленным пайком; воровство и грабежи; издевательства «блатных начальничков» над зэками из «кулаков» и «контриков»… Правда, было это уже значительно позже. После того, как «блатное братство» доказало свою лояльность и «перевоспитание».
«Канает Колька в кожаном реглане…»
Мы уже отмечали, что далеко не все «уркаганы» и на Беломорканале (который громогласно был разрекламирован сталинской пропагандой как пример «воспитательной силы» лагерей), и на других зэковских стройках, и тем более на воле поддержали «трудовой почин» «блатных» ударников. Такие работяги были объявлены «гадами», отступниками, предателями. Соответственно этому с них и спрашивали.
Одно из косвенных свидетельств такого отношения «честняков» к «сломавшимся» собратьям донёс до нас блатной фольклор. Мы имеем в виду, конечно же, знаменитую песню «На Молдаванке музыка играет»:
Не так много уголовных песен посвящается конкретным историческим событиям. Но уж если посвятили — значит, оно того стоило…
Это — не единственное упоминание в «блатной» лирике о Беломорканале. Как известно, ОГПУ объявило в 1933 году о завершении работ и пуске Беломорско-Балтийского канала в эксплуатацию. Некоторым зэкам вручили «Орден Беломорско-Балтийского канала». Каждому шестому зэку был сокращён срок по специально объявленной амнистии. Из общего числа — около 300 тысяч человек — сроки были сокращены почти 60 тысячам зэков. В основном, конечно, «бытовикам» и уголовникам: из-за множества оговорок воспользоваться амнистией смогли лишь 5 тысяч «политиков».
Однако даже из тех, кто вышел на свободу, многие не могли трудоустроиться. Клеймо арестанта закрывало для них двери фабрик, заводов, учреждений, учебных заведений. Поэтому те «блатари», которые хотели начать другую жизнь, фактически были вынуждены вновь заняться преступным промыслом.
Какое время, такие и песни. В середине 30-х возникает душещипательная песенная история о «сыне подпольщика-партийца»:
Беломорско-Балтийский канал оставил довольно глубокий след в уголовно-арестантском фольклоре. Начнём хотя бы со слова «зэка´». Любопытное словечко! Рождено оно в период индустриализации и лагерных строек. Именно в это время стала использоваться для обозначения заключённых в официальных бумагах аббревиатура «з/к», или — во множественном числе — «з/к-з/к» (порою, впрочем, двойным «з/к» обозначали одного заключённого — неясно, из каких соображений).
Весёлый арестантский народ тут же бросился расшифровывать сокращение. Причём в разных местах ГУЛАГа расшифровка была различной. Кое-где «з/к» озвучили как «зак» (по аналогии с автозаком для перевозки арестантов?); где-то — как «зык»; порою «з/к» звали Захарами Кузьмичами… После громогласных заявлений официальной пропаганды о том, что крупнейшие города и другие объекты Сибири и Дальнего Востока возвели не зэки, а комсомольцы, «з/к» мгновенно превратились в «забайкальских комсомольцев» (иногда — «зауральских»).
Наиболее закрепившимися оказались формы «зэк» и «зэка´». Причём последняя связана именно с Беломорканалом. Окончание «а» появилось после 1932 года, когда лагерников стали величать «каналоармейцами».
По версии авторов сборника о Беломорканале, произошло это 23 марта 1932 года. В это время стройку посетил Микоян. Именно к нему якобы обратился начальник ГУЛАГа Коган, поделившись лингвистическими сомнениями по поводу арестантов:
—
—
Правда, несмотря на когановскую изобретательность, обидное слово «заключённый» из официальных документов не исчезло. Так и стали теперь величать лагерников — «заключённый каналоармеец». Сокращённо — «зэ-ка»…
В связи с Беломорканалом тут же вспоминается замечательная зэковская поговорка, популярная до сих пор — «Без туфты и аммонала не построили бы Беломорканала» (позже арестанты творчески развили эту мысль в сентенции — «Россия держится на блате, туфте и мате»). Под «туфтой» подразумевается не только приписывание объёмов работ во время строительства и прочая иллюзия бурной деятельности при отсутствии реальных результатов. Имелось в виду и другое. Канал длиною 230 км был торжественно сдан в эксплуатацию в двадцатимесячный срок, установленный товарищем Сталиным. Однако это стало возможным лишь потому, что чекисты велели рыть канал значительно мельче, чем было предусмотрено в проекте, и потому он фактически оказался непригоден для судоходства. То есть «зарядили туфту»!
Парочка слов и об аммонале, то есть об аммиачно-селитренной взрывчатой смеси с примесью алюминия, угля, парафина и проч. После строительства канала (и уже во время строительства) зэки стали называть так пайковой хлеб — потому, что потребление этой смеси наподобие пластилина (которую можно было разрезать только мокрым ножом) приводило к расстройствам желудка и жуткому поносу (желудок «взрывался», что сопровождалось и соответствующими звуками).
Наконец, известное просторечное словечко «бычок», означающее окурок, тоже имеет прямое и непосредственное отношение к Беломорканалу.
Дело в том, что арестантский народ для удобства вместо громоздкого сочетания «Беломорско-Балтийский канал» придумал короткую аббревиатуру «ББК», или ещё короче — «БК». С окончанием канала появились известные папиросы «Беломорканал», которые и до сих пор пользуются популярностью. К ним также прилепилось это сокращение — «БК» («бэ-ка'» — почти как «зэка'»). Вскоре по созвучию папиросы эти стали называть «бекас», и тут же родилось словосочетание «стрелять бекасов», то есть просить покурить («стрелять» на уголовном жаргоне значило «просить милостыню»).
Но более популярно всё-таки было именно «бэ-ка». С этим «бэ-ка» вскоре и произошёл забавный лингвистический курьёз. Словом «бэ-ка» называли обычно целую папиросу. Но если среди «каналоармейцев» происхождение этого слова было вполне ясно, то в общей арестантской среде, а тем более на свободе оно звучало достаточно экзотично. Поэтому просьба — «Дай бэ-ка» или «Оставь бэ-ка» на слух воспринималась как «Оставь быка». Так и вышло, что в конце концов «быком» стали называть папиросу «Беломорканал» (а позже — любую другую). А «бычком», то есть маленьким «быком» — окурок…
О «быке» со временем забыли, а «бычок» сохранился по сей день.
Интересно, что это — не единственное подобное переосмысление аббревиатуры «БК». Так, уже значительно позже сначала в лагерях, а позже и в колониях появились заключённые, пользующиеся правом передвижения без конвоя (так называемые бесконвойники). В колониях они носят на рукаве нашивку с буквами «б/к» (бесконвойник). И арестанты их тоже между собой часто называют «быками»… Но это уже не имеет отношения к Беломорканалу и другим великим стройкам.
Костя Граф — несостоявшийся пролетарий
Давая оценку сталинской «перековке» уголовного мира, мы обязательно должны принять во внимание важное обстоятельство. Идеологи этой теории
Поэтому в начале 30-х годов государственная пропагандистская машина обрушивает всю свою мощь на сознание как самих преступников, так и всего советского народа. На этот раз, в отличие от Бабеля с его Беней Криком и раннего Горького с его босяками литература занимается не столько поэтизацией уголовников и люмпенов, сколько пытается показать великую воспитательную силу Страны Советов, которая сумела пробудить в обитателях «дна» их лучшие, светлые чувства и черты характера и вернуть их к честной жизни. Общественность буквально бомбардируется огромным количеством статей, книг, спектаклей; выходят на широкий экран знаменитые фильмы «Путёвка в жизнь» и «Заключённые» — экранизация завоевавшей шумную популярность пьесы Николая Погодина «Аристократы».
Разумеется, большинство подобных агиток отличала схематичность, слабое знание темы, упрощённый взгляд на вещи. Однако справедливости ради надо отметить, что при всех недостатках отдельные произведения, несмотря на догматическую узость, всё-таки были созданы талантливыми авторами и оказывали влияние на людей. Например, упомянутые «Аристократы» Николая Погодина долгое время не сходили со сцены, привлекая толпы зрителей. В немалой степени это стало возможным ещё и потому, что Погодин был неплохо знаком с миром уголовников, в том числе и ростовских (он занимался репортёрской работой в Ростове-на-Дону с 1920 по 1923 годы). Во всяком случае, один из ростовских старожилов вспоминал, что Сонька Золотая Ручка, выведенная в пьесе, действительно существовала и действовала в Ростове под этим именем — симпатичная блондинка со шрамом на лице жила и промышляла в районе Старого базара.
Фильм «Путёвка в жизнь» Николая Экка («Межрабпомфильм», 1933) вообще входит в золотой фонд не только отечественного, но и мирового кино. Он с огромным успехом обошёл экраны многих стран мира. Журнал «Советское кино» сообщал о демонстрации «Путёвки» в США:
В 1932 году на Международном кинофестивале в Венеции, где состоялся триумфальный показ «Путёвки», режиссёр Николай Экк в результате массового опроса зрителей был признан самым талантливым режиссёром.
Такая же массовая обработка сознания зэков происходила и в лагерях. Здесь напряжённо работали гак называемые КВЧ (культурно-воспитательные части) и КВО (культурно-воспитательные отделы). Для того, чтобы составить представление о масштабах этой работы, посмотрим, что представлял собой культурно-воспитательный отдел Ухтпечлага. Эта лагерная структура ведала школами спецпосёлков, профтехникумом, соцсоревнованием и ударничеством среди лагерников, их культурным обслуживанием. Первая школа с четырьмя начальными классами (23 учащихся) была организована в Чибью летом 1932 года. Профтехникум имел буровое, теплотехническое и другие отделения. В ведении КВО было 30 клубов, лагерный театр, 54 красных уголка, 11 радиоузлов, 1.500 радиоточек, 30 радиоприёмников, 19 базовых библиотек, 62 библиотечки-передвижки (всего 36.117 книг), 74 музыкальных кружка. Выпускалось 270 стенных газет, распространялось 3.877 экземпляров периодических изданий. 10 сентября 1931 года вышел первый номер общелагерной газеты «Северный горняк», 6 октября 1933 — первый номер многотиражки «Вышка». На угольном Воркутинском отделении выходила многотиражка «Полярный шахтёр», на судоверфи (Покча) — газета «На верфи», на Водном промысле — «На вахте», в пятом лаготделении — «Тракт», в центральной авторемонтной мастерской — «За рулём». Все лагерные газеты были закрыты во второй половине 1937 года.
Конечно, не следует переоценивать все эти цифры и факты. На Соловках тоже издавался журнал «Соловецкие острова», была художественная самодеятельность и т. д. Что не мешало ставить заключённых «на комарики», избивать, расстреливать, морить голодом… Сам автор этих строк прекрасно знает цену подобной «культурнопросветительской» работе. Ему довелось 18 лет работать в газете для осуждённых Ростовского управления исполнения наказаний. На самом деле лагерная жизнь течёт своим чередом,
Так что трудно согласиться с «рождественскими картинками» профессора Академии МВД РФ полковника С. Кузьмина, который утверждает:
Просто царство утопического социализма! И сразу становится понятным, что миллионы простых советских граждан сами маршировали рядами и колоннами за «колючку», чтобы их «засосала» художественная самодеятельность или увлёк пафос ударничества… О «шестых» и «седьмых», которые дохли с голоду и замерзали в шалашиках с голой задницей (как поэтически описывали это талантливые советские журналисты), профессор забывает упомянуть.
И всё-таки было бы несправедливо и необъективно описывать производственную жизнь мест лишения свободы первой половины 30-х годов исключительно как изнуряющую эксплуатацию заключённых тяжким, каторжным трудом. Порою в тюрьмах, исправдомах работа арестантов была налажена достаточно разумно и даже отличалась определённым либерализмом. Это видно из соответствующих документов и отчётов тех лет.
В исправдомах и других местах лишения свободы имелась должность заведующего производством (одновременно он был заместителем начальника), который отвечал за организацию труда заключённых и её результаты. Широко практиковались контрагентские формы трудоиспользования, то есть арестантов отпускали на «вольные» предприятия и в учреждения на целый день — причём как под конвоем, так и без него (с согласия судебного органа и под поручительство ответственных лиц учреждения). Заключённые работали трудовыми артелями на условиях подряда.
Развита была и сеть тюремных мастерских (столярной, портновской, сапожной и т. д.), продукция которых прекрасно расходилась на свободе, а доход шёл на нужды исправительного учреждения и частично — лично работнику. Принимались также целевые заказы от различных госпредприятий и госучреждений, выполнявшиеся в мастерских.
Тюремному производству уделялось большое значение (учитывая то, что государство ставило перед местами заключения задачу полной самоокупаемости). Например, в штатах одного из исправдомов Татарской АССР существовали должности инструктора по сельскому хозяйству, агронома, зоотехника-животновода, огородника, заведующего кирпичным заводом, кирпичного мастера из заключённых (который получал на 30 рублей больше заведующего), доильщицы-коровницы, мастеров-рабочих мастерских… Исправительным учреждениям отводились огороды и даже совхозы, где трудились опять-таки сами зэки (тем более что среди них было немало крестьян). Не хуже, чем в царских тюрьмах, которыми так восхищался Александр Солженицын.
Не следует сбрасывать со счетов и влиянии тотальной пропаганды сталинского социализма. Речь идёт не только о «перековке» преступников. Изо дня в день — на собраниях, в газетах, по радио, в кино, в общественных местах — везде только и речи было что об индустриализации, грандиозных успехах строительства, торжестве социализма и скором достижении всеобщего благоденствия — надо только немножечко подналечь, из последних сил, ну через «не могу»! Счастье-то вот оно, рукой подать…
Идеологическое давление ощущалось во всех сферах жизни, в том числе и на массовой культуре:
Так, популярная рубрика «Огонька» «Викторина» в 1929 году переименовывается в «Индустриану». Если «Викторина» заставляла читателя ломать голову над общеобразовательными вопросами вроде «Что значит слово Страдивариус?» или «Какое метательное оружие само возвращается к бросившему его?», то «Индустриана» задаёт загадки иного плана: «Кому принадлежит инициатива встречного промфинплана?», «На каком месте в Европе по выплавке чугуна будет стоять СССР к концу пятилетки?», «Где в этом году была открыта крупная вредительская организация?», «На какой, единственной в СССР, ферме применяется удой коров электрическим способом?», «Какой втуз занял первое место в соревновании по выполнению ноябрьского пленума ЦК о реформе втузов?» и т. п.
В журнале «Тридцать дней» публиковались «земфабры» — картинки для разглядывания с вопросами: «В связи с какой общественно-политической кампанией приехали шефы в село? Правильно ли учтены нетрудовые элементы? Хорошо ли проводится хлебная кампания? Успешна ли в селе антирелигиозная пропаганда?» и проч.
Идеологическая лихорадка коснулась даже детских садов: здесь упорно стали насаждаться игры на темы пятилетки.
И такая непрерывная обработка массового сознания давала свои плоды. Вовсе не миф и не выдумки тот трудовой энтузиазм, нечеловеческое напряжение сил, с которым трудились рабочие в самых разных уголках страны. Отрицать это глупо. Пропагандистская машина любой тоталитарной системы (вкупе с методами подавления оппонентов) практически всегда достигает успеха. Во многом и потому, что гражданам преподносится только одна точка зрения, и они лишены свободы выбора. Так, кстати, было и в фашистской Германии.
Неудивительно, что иностранные рабочие, привыкшие трудиться в нормальном ритме, не выдерживали фанатизма советских коллег. Один из строителей Кузнецка рассказывал:
То есть трудовой подъем, надежда на светлое будущее всё равно были. Они, сказывались и на мировоззрении заключённых, в том числе в определённой степени — и «уркаганов».
Своеобразным подтверждением этого может служить история Кости Графа, которая чрезвычайно показательна для характеристики нравов «блатного» мира той поры. Произошла она, правда, не в начале, а во второй половине 30-х годов.
16 марта 1937 года газета «Известия» публикует очерк Льва Шейнина «Явка с повинной», который позже наряду с двумя другими — «Разговор начистоту» и «Крепкое рукопожатие» — вошёл в знаменитую книгу «Записки следователя».
Герой названных очерков, известнейший в те годы вор Костя Граф — фигура вовсе не мифическая. Родился Константин Александрович Цингери в Ростове-на-Дону, в семье известного коммерсанта-грека. Воровскую жизнь начал ещё до революции. Был поездным вором («майданником») высшего класса, «работал» со своей напарницей Вандой «на малинку», то есть усыпляя жертву снотворным и обирая её. Графом Костю прозвали за то, что он любил шикарно одеваться (одежду носил только от лучших портных) и «бомбил» преимущественно в экспрессах международного класса.
Однако обстановка в стране менялась, наличных денег и драгоценностей становилось всё меньше, а «размениваться» на пустяки Граф не желал. Тем более у него была «фраерская» профессия — топограф. Ободрённый призывами официальной пропаганды, он решает «перековаться» и является с повинной в Прокуратуру СССР. Да не один, а приводит с собой целую компанию жуликов! Было в это время Графу тридцать восемь лет — самый расцвет для мужчины.
Костя встречается лично с прокурором Союза, перед которым от имени всех рецидивистов держит пламенную речь:
— Хоть это и странно слышать, но если жулик даёт честное слово, так это действительно честное слово. Это металл, это нержавеющая сталь, это платина.
И «завязавшие» воры Граф, Турман, Таракан, Волчок, Король, Цыганка пишут воззвание ко всем «советским ворам». После этого в Москве, Ленинграде, Киеве, Свердловске, Харькове, Ярославле и других городах люди начали являться с повинной в органы милиции.
Это — не выдумка Шейнина, не очередная святочная история! Это — отражение эпохи. Пропаганда делала своё дело.
Но ни советская действительность того времени, ни тем более психология «блатарей» не были рассчитаны на доведение идеи «воровской перековки» до логического конца. Жулик был способен на широкий жест, красивую фразу, минутный героизм — здесь этим людям надо отдать должное. Но, как гласит поговорка, — «Бойся первого порыва — он может оказаться благородным». Проза существования, трудности быта, отсутствие привычной «шикарной» жизни быстро остужают пыл «новорожденного». К тому же отношение к «бывшему» со стороны обывателей остаётся настороженно-подозрительным…
А что касается сталинского периода нашей истории, были здесь и свои особенности. Вот, к примеру, как развивалась далее история Кости Графа. «Отрешившись от старого мира», Константин Цингери уезжает на зимовку Отто Юльевича Шмидта. На Чукотке его арестовывают «за язык» — за письмо о произволе, который творился в тех краях. Признали троцкистом, руководителем антисоветской организации. Вот когда «блатарь» понял, кто такие «политики»: под пытками признал всё, что ему «вешали» славные чекисты!
Однако Графу удалось вновь связаться с Шейниным, и через год Костю освободили. Он вновь попал к Шмидту, в годы войны ушёл в армию. Попал в десантную группу, которую высадили в Норвегии. Здесь оказался в плену у немцев. После войны, разумеется, из немецких прямым ходом в советские лагеря…
И вновь Костя выходит на Льва Шейнина. Писатель вытаскивает его из-за «колючки» в очередной раз и устраивает в московский ресторан.
Полярные зимовки, страдания за правду, боевой десант, немецкий плен, несправедливые репрессии — всё это было, по большому счёту, существование на высокой ноте, яркие испытания, близкие «блатной» душе. Их Костя Граф выдержал. Но — споткнулся на простом искушении его уголовной натуры. Он вскоре попадается на хищениях и получает свою «десятку». Получает справедливо. И «отматывает» её от звонка до звонка. Но сразу же после освобождения вновь попадается — на грабеже. На этот раз — ещё семь лет.
Выйдя из зоны, Цингери вновь — в который раз! — пытается «завязать» с прошлым. Он направляет письмо в газету для осуждённых, которая издаётся в Ярославле: «Обращается к вам бывший вор Костя Граф…».
На помощь жулику приходит ярославский сыщик Виктор Дмитриевич Волнухин. Он устраивает Цингери администратором в железнодорожный ресторан. Но и там Граф повёл себя далеко не по-графски: его ловят, когда он «проверяет» карманы посетителей, и увольняют. Закончилась «трудовая карьера» Кости Графа на Ярославском заводе железобетонных конструкций. Откуда его опять-таки выгнали с позором, уличив в карманных кражах…
В истории Кости Графа, как в капле воды, отразилась вся история сталинской «перековки» «воровского ордена» с её красивыми жестами и фразами, показательными демонстрациями — и реальным «пшиком». Настоящему «вору», закоренелому рецидивисту, даже если бы он решил начать честную жизнь, тяжко пришлось бы в советском обществе. Его вольная, «жиганская» натура внутренне восставала против тоталитарного давления государства (не случайно же Граф сразу отправляется не на фабрику, а на край света, изолируя себя от общества). Он привык к своей — пусть ограниченной, пусть преступной, разнузданной — но свободе. К вольнице притонов, к «воровскому братству». К «красивой» жизни.
А что ему предлагалось взамен? Стать винтиком, безликой единицей, частью серой толпы. Это вовсе не общие слова. Это — констатация факта. Сами идеологи Страны Советов, те, кто её славил и возвеличивал, без всякой иронии, наоборот, с гордостью сообщают:
Известный французский писатель Андре Жид, летом 1936 года побывавший в Советском Союзе, отмечал то же самое:
И в эту толпу — вживить «блатаря»? В это стадо «ушастых фраеров»? В это кодло «беспонтовых рогомётов»?! Абсурд… «Блатарь», «вор» остаётся свободным даже в лагере. Даже в тюрьме. Даже в бараке усиленного режима. На этом построена «воровская романтика», «воровская идея», «воровской закон». Быть может, свобода эта — грязная, пьяная, жестокая, кровавая. Но, привыкнув к ней, отвыкнуть почти невозможно.
«Там, где вечно пляшут и поют»
Курс на «перековку» «воров» и их социальную реабилитацию уже во второй половине 30-х годов постепенно сворачивается. Ещё звучат призывы и создаются красочные полотна, рисующие образы исправившихся «блатарей» — но на практике проводится уже несколько иная линия.
10 июля 1934 года ЦИК и СНК СССР издают постановление «Об образовании общесоюзного НКВД». Во главе этого ведомства становится Генрих Григорьевич Яго´да (Енох Гершонович Иегуда). Именно эта дата знаменует создание печально известного ГУЛАГа — Главного управления исправительно-трудовых лагерей и трудовых поселений НКВД СССР. В отличие от ГУЛАГа ОГПУ, ГУЛАГ НКВД объединил под своим началом все лагеря страны. В постановлении ЦИК и СНК СССР от 27 октября 1934 года к названию добавлено: «…и мест заключения». То есть ГУЛАГу были подчинены и тюрьмы. Начальником ГУЛАГа назначается Матвей Берман, бывший до этого начальником ГУЛАГа ОГПУ. На все важнейшие посты он ставит своих бывших соратников, у многих из которых за плечами — опыт соловецких лагерей.
С первых же шагов своей деятельности на посту руководителя НКВД Ягода стремится доказать, что под его руководством с преступностью будет покончено очень быстро. Он принимает ряд жёстких и, на его взгляд, эффективных мер по наведению порядка в стране.
Так, в конце 1934 года началось очищение городов и посёлков от уголовных элементов (другими словами, от бывших уголовников, если те не были заняты в общественном производстве). Многие «тридцатипятники», только недавно освобождённые за ударный труд на «великих стройках» по амнистии и по зачётам рабочих дней, снова оказались за «колючкой», не успев даже как следует осмотреться на воле.
До сих пор бытует в арестантской среде забавная присказка. Часто «сиделец», услышав словцо-паразит «вот» (нередко употребляемое плохим рассказчиком для заполнения пауз), с издёвкой вставляет тут же: «Вот! Дали ему год!» или «Вот! Дали ему год, а отсидел двенадцать месяцев!» Нынешним «сидельцам» кажется: соль шутки в том и заключается, что год — это как раз двенадцать месяцев, то есть какие бы поблажки тебе ни сулили, всё равно придётся отбыть своё «до звонка».
Между тем горькая ирония заключается совершенно в ином. Дело в том, что первоначально поговорка звучала несколько иначе: «Дали ему год, отсидел
Надо сказать, зачёты были достаточно действенным средством, заставлявшим зэков выкладываться из последних сил в надежде на досрочное освобождение. Например, в лагерях ОГПУ с 1931 года ударникам два дня работ засчитывались за три дня срока (в том числе и политическим), а с 1933 года — даже два дня за четыре. (В 1934 году в связи с убийством Кирова эта льгота для «политиков» была отменена).
В 1936 году Генрих Ягода решает, что такой «либерализм», как зачёты рабочих дней, ни к чему хорошему не приводит. Пусть зэки исправляются столько, сколько по сроку положено. На воле спокойнее будет — меньше и «контриков», и «шпаны». Но самое интересное даже не в этом. Многие из тех зэков, которые досрочно освободились ещё
К середине 30-х начал также активно раскручиваться виток политических репрессий («кировский поток», «московские процессы» над виднейшими партийными функционерами Томским, Зиновьевым, Бухариным, Рыковым, Радеком, Пятаковым и т. д.). Всё это привело к расширению и укрупнению ГУЛАГа.
Однако лагерная система оказалась не готова к такому притоку «свежих сил». Значительные сроки наказания, отмена льгот по досрочному освобождению, переполненность ГУЛАГа арестантами прежних «наборов» — всё это не способствовало улучшению внутрилагерной обстановки, условий содержания заключённых. Не спасало положения даже то, что в 1934 году была реабилитирована и возвращена в родные места часть спецпереселенцев из крестьян, доказавших свою лояльность Советской власти. Незначительное число убывших с лихвой покрывалось «новосёлами».
Нагнетание политической истерии в стране, потоки «контрреволюционеров» и «врагов народа», хлынувшие в лагеря, с одной стороны, и наплыв «блатных» — с другой, сказались на обстановке в местах лишения свободы.
При огромном наплыве арестантов и спецпереселенцев катастрофически не хватало тех, кто осуществлял надзор и охрану, то есть работников лагерной системы. Поэтому в первые годы существования исправительно-трудовых лагерей большую часть административных должностей (начиная уже с
Следует особо отметить, что далеко не все лагерные должности занимали профессиональные уголовники (кстати, речь идёт не о «законных ворах», а об их подручных). Администрация вынуждена была считаться с тем, что помимо чисто репрессивных и надзирательских функций необходимо было исполнять и функции хозяйственные, прежде всего — организацию работ, выполнение спускаемых сверху планов. Для этого требовался не только кнут и мат, но и знание производственных процессов, умение и работать, и руководить. «Урки» на такую роль не годились. Поэтому широко привлекались, во-первых, «бытовики» (осуждённые за бытовые преступления, проворовавшиеся хозяйственники и пр.), во-вторых (особенно на лесоповале, на добыче угля и нефти, на стройках) — «раскулаченные» крестьяне.
Особую категорию также составляла «бандитская» статья 593УК РСФСР. Как уже упоминалось, эта статья карала за особо опасные преступления против порядка управления. С 1926 года и до начала 30-х годов остриё её было направлено прежде всего на уголовников из числа бывших представителей правящих классов и белого офицерства (см. очерк «Жиганы против уркаганов»). Любопытно отметить, что власть при этом относилась в местах лишения свободы к повергнутым «жиганам» куда более лояльно, чем к «политикам». Дело в том, что по поводу преступлений, каравшихся 59-й статьёй, была серьёзная оговорка — «совершённые без контрреволюционных целей». Эта оговорка открывала «бандитам» доступ ко всем должностям, занимаемым заключёнными. Например, коменданты в лагерях 30-х годов назначались обычно из числа 59-й. И не случайно: среди них было больше всего грамотных, знающих, имеющих опыт управления людей.
Конечно, таких было немало и среди политиков. Но этим доступ к лагерным должностям был категорически закрыт.
Впрочем, уже во второй половине 30-х контингент осуждённых по 59-й статье меняется. «Жиганское» движение в преступном мире было к этому времени практически разгромлено, и бандитизм приобрёл иной, общеуголовный характер.
И всё же Гулаг 30
И вновь нам придётся сделать отступление в область «уркаганских традиций» царской России. Потому что некоторые исследователи уголовного и арестантского мира, к сожалению, порою настолько искажают реальную картину событий и делают такие нелепые и странные выводы, что обойти их молчанием никак нельзя.
Так, рассказывая о всесилии «блатного братства» в лагерях, Александр Солженицын настойчиво пытается убедить читателя, что это — черта, характерная исключительно для мест лишения свободы Советской России. Мол, до революции знали истинную цену «уркаганам».:
Однако Солженицын сознательно искажает факты. К сожалению, для него важно не восстановление истинной картины событий, а обличение ненавистного коммунистического режима.
Это очевидно хотя бы из того, что в подтверждение своих слов автор «Архипелага» ссылается на П. Якубовича, утверждая, что администрация царских тюрем якобы запрещала профессиональным уголовникам занимать артельные должности и доходные места и «решительно становилась на сторону прочих каторжан». Как помнит внимательный читатель, в предыдущих главах мы уже не раз обращались к запискам Якубовича, где он утверждает
Конечно, чуть ниже тот же Якубович как бы смягчает сказанное и пишет:
Эти слова вроде бы подтверждают мысль Солженицына. Одна беда: сам-то Якубович
Следует также учесть, что подобного рода реверанс в сторону тюремного начальства необходим был Якубовичу для того, чтобы его «Записки бывшего каторжника» могли появиться в открытой печати (они публиковались под псевдонимом «А. Мельшин» в семнадцати номерах народнического журнала «Русское богатство» с сентября 1895 по июль 1898 гг.). Журнальный текст и без того был порядком укорочен и изувечен цензурой. А мог бы и не появиться вообще, если бы все ужасы и безобразия, описанные автором, не были показаны, так сказать, в плане историческом — как «преодолённые недостатки».
Но разве не то же происходило и во времена хрущёвской «оттепели»? Разве не так же появился и «Один день Ивана Денисовича» и другие произведения бывших зэков — как разоблачающие «перегибы культа личности», успешно «преодолённые» новым руководством? Между тем как на самом деле в начале 60-х по ряду позиций режим в местах лишения свободы СССР не слишком отличался от гулаговского.
Замечание же о том, что тюремное начальство мест лишения свободы царской России (видимо, по причине великой любви?)
Изоляция эта была вовсе не следствием желания тюремного начальства защитить политических узников от уголовного «беспредела». Обосновывая необходимость строгой изоляции «политиков», киевский генерал-губернатор в письме министру внутренних дел 28 сентября 1898 года сообщает:
При этом строжайшая изоляция имела целью не только пресечение вредной пропаганды, но зачастую психологическое давление и устрашение, вплоть до физического уничтожения. Пример такого подхода — организация тюремного быта в Новобелгородской тюрьме. Ненормальную жестокость содержания политических заключённых здесь признавали даже высшие сановники государства. Статс-секретарь Грот писал в 1877 году министру внутренних дел следующее:
При таком подходе неудивительно, что сами политические узники предпочитали такой тюремной «защите» от уголовников отбывание наказания плечом к плечу с «урками». Это можно было считать за счастье.
Тот же Пётр Филиппович Якубович, активный член «Народной воли», был в 1887 году приговорён к смертной казни, заменённой восемнадцатью годами каторги. В 1890 году он переведён в Акатуй,
Этот исторический экскурс необходим нам для того, чтобы вновь подчеркнуть
Спору нет: в последнее десятилетие своего существования самодержавие пыталось осуществить некоторые либеральные преобразования в обществе, в том числе и смягчить режим для политических заключённых. Безусловно, тоталитарный социализм по подлости, дикости и жестокости своей не сравним с Россией времён Николая II. Конечно, Сталин и его холуи далеко обогнали своих предшественников. И всё-таки преемственность традиций ощущается слишком явно.
Но вернемся к сталинскому Гулагу. Итак, с одной стороны, всевластие здесь профессиональных преступников-рецидивистов основывалось на «тюремных традициях», идущих ещё от старорежимных «иванов». С другой стороны, «блатных» активно поддерживала администрация лагерей, видя в них противовес «политикам» и средство обуздания последних (количество которых день ото дня всё более росло). «Социально близкие» в глазах администрации и руководства ГУЛАГа представляли меньшее зло и опасность, нежели «враги народа».
Вскоре «воровские» группировки приобретают в лагерях громадное влияние и вес. К ним и к их лидерам всё чаще обращаются заключённые для разрешения своих конфликтов.
При этом следует иметь в виду, что настоящие, «авторитетные» «воры» избегали сотрудничества с начальством, не занимали руководящих должностей, не работали и жили исключительно за счёт других арестантов.
Бригадирские должности, впрочем, занимала «воровская пристяжь», снабжая «законников» всем необходимым. Кстати, если уголовник был не «коронован», то для него не считалось особенно зазорным и повкалывать. Разумеется, большинство из них не столько работали, сколько «заряжали туфту».
Политзаключённая Ольга Слиозберг вспоминает:
И чуть дальше следует описание житья-бытья «блатных» и «бытовиков»:
В общем, «блатные» чувствовали себя полными хозяевами в лагерях. И чем дальше, тем больше. С одной стороны, конечно, нередко им в этом помогала лагерная администрация. Так, из документов тех лет мы узнаём, что при проверке положения дел в Буреинском ИТЛ в 1939 году было установлено, что «паханствующий» элемент из сангородка не был вывезен в режимную зону, так как им руководила жена начальника III части лагеря (оперативно-чекистский отдел) Розенблит. Супруги объяснили проверяющим, что без присутствия «блатных» невозможно будет поддерживать должный режим в сангородке, поскольку только «паханы» умеют навести идеальный порядок среди зэков.
В то же время всесилие «воров» стало возможным не только при полном попустительстве администрации. Была и другая причина, о которой стараются не упоминать многие бывшие политические заключённые…
«Литёрки»
Диву даёшься иногда, сколь много скрывает какое-нибудь маленькое, незначительное на первый взгляд словечко. Впитало оно в себя и мучения людские, и ужас нравственного падения, и судьбы малых мира сего… Человек может врать, подтасовывать факты, изворачиваться, надеясь, что за далью лет истлели документы, отошли в мир иной свидетели. Не то — Слово. Оно — высший судия. Надо только уметь прочесть его свидетельства.
О картёжных играх арестантов, о различных «вольтах» и «примочках» можно рассказывать долго. Но сейчас для нас интересен только один факт. Дело в том, что на уголовном жаргоне валет, дама, король и туз именуются «картинками», остальные же карты — «литерками». И ни один арестант не объяснит вам толком, откуда пошло это название. А история его начинается ещё в далёких 30-х…
Слово «литёрка» происходит от латинского «литера» — буква. Но почему «буква»? Ведь на картах-литёрках (в отличие от «картинок») никаких букв нет — одни цифры! Но дело в том, что изначально литёрка к игральным картам не имела никакого отношения. Зато имела отношение к большой политике. Родилось слово в самый разгар сталинского террора, а точнее — в конце 30-х, когда репрессии обрушились в основном на представителей партийного и советского аппарата, видных руководителей, военачальников, деятелей культуры, интеллигенцию. Именно в ту пору безобидное слово «литера», или «буква», обрело зловещий смысл. Человек, обвинявшийся в политическом преступлении, не проходил через суд. Его судьбу решало так называемое особое совещание при НКВД СССР (созданное в 1934 году). В приговоре фигурировала не статья уголовного кодекса, а аббревиатура, обозначавшая преступление, которое инкриминировалось обвиняемому. Например, АСА (антисоветская агитация), АСВЗ (антисоветский военный заговор), ЖВН (жена врага народа), ЖИР (жена изменника родине), КРА (контрреволюционная агитация), КРТД (контрреволюционная троцкистская деятельность) и т. д.
Разумеется, большинство этих «литер» были, мягко говоря, «липовыми». Но сейчас мы — о другом. Те, кого судили по «литерной» статье, на арестантском жаргоне получали нейтральное прозвище «литерники». Среди «блатарей» и «уркаганов», правда, более популярны были эпитеты «контрик», «враг народа», «политик» и проч. Но основная масса «сидельцев», повторяем, на первых порах ограничивалась нейтральным «литерник» (или — «литерный»).
Так что же случилось? Почему слово вдруг изменило свою форму? И велика ли разница между «литерным» и «литёркой»?
Это даже не разница — пропасть. Но чтобы понять, насколько она глубока, для начала хотя бы представим, насколько глубока была пропасть между обычными людьми — работягами, крестьянами, мелкими служащими — и руководящей элитой. В том числе и интеллигенцией, приближенной к «кормушке».
Мы вовсе не зря рассказывали выше о «чистках», «лишенцах», коллективизации, голоде, серых толпах безликих обывателей. Всё это была типичная среда типичного гражданина Советской республики. Но в этой республике существовала и своя элита. Сытая. Довольная. Шикарно одетая. Не знающая ни в чём отказа. Элита, которая свысока глядела на все эти «чистки», коллективизацию, голод, грабёж населения, нищету, кампании против валютчиков и «за золото»… Впрочем, многие не только смотрели, но и сами проводили такую политику в жизнь. Пропагандировали её и славили. Мы говорим о партийно-советской номенклатуре.
Членство в партии в 20-е — 30-е годы было первой необходимостью для человека, который хотел достичь «степеней известных». Противопоставление «партийный — беспартийный» было ярко выражено. Беспартийный имел меньшую зарплату и меньше шансов на выдвижение, первым увольнялся при сокращении, последним получал комнату или путёвку в санаторий и пр. Нормой общения между партийными и беспартийными были кастовая замкнутость и высокомерие, с одной стороны, заискивание и приниженность — с другой.
Подобострастие перед партийцами доходило до абсурда. При проверке в поезде пассажиру, предъявившему партбилет, почтительно говорят «достаточно» (А. Малышкин. «Поезд на юг»), В некоторых анкетах по изучению половой жизни спрашивалось: «Удовлетворяете вы свои половые потребности с коммунисткой, проституткой или беспартийной?» (Заметьте: «беспартийная» идёт
Разумеется, при этом условия жизни партийных, советских работников и их прихлебателей отличались от условий обычных обывателей, как небо от земли. Рядовой гражданин даже представить себе не мог, как они живут! В то время как большинство горожан ютились в коммуналках «на тридцать девять комнаток всего одна уборная», функционеры разных мастей занимали шикарные, роскошные отдельные квартиры с множеством комнат, дорогой мебелью, паркетом и антиквариатом. Те, кто рангом повыше (секретарь обкома, начальник областного НКВД) предпочитали особняки с охраной. Партсовноменклатура имела автомобили, личных шофёров, домработниц, жила спецпайками, в самый страшный голод пожирая чёрную икру и апельсины. Интересно, что многие из них пишут об этом в своих воспоминаниях, даже не задумываясь и не стыдясь.
А теперь представьте этих людей вырванными из сытой жизни и брошенными в самую гущу того народа, за счёт которого они жировали. В одну камеру, в один барак с ним, на одну баланду… Как должен был этот самый народ взирать на вчерашних царьков, перед которыми ломал шапку? На тех, по чьей вине он голодал, а может быть, лишился крова и свободы. Жалел ли он их, этот народ? Сочувствовал ли этим обитателям «дома на набережной»? Как бы не так…
И дело не столько в «блатных», которых чекисты натравливали на «политиков». Дело в том, что «воров» и уголовников молчаливо поддерживало большинство арестантов. Для автора этих строк такое открытие в своё время было серьёзным потрясением, поскольку его взгляды формировались многочисленными материалами средств массовой информации, представлявшими «истинных партийцев» невинными жертвами чекистов и «блатных». Беседуя же с бывшими лагерниками из «мужиков», я часто сталкивался с полупрезрительными, издевательскими оценками «политиков», «литёрок».
Позже подтверждение такого отношения мне стало встречаться и в воспоминаниях самих «политиков». Только не крупных функционеров, а рядовых интеллигентов. Для примера приведу отрывок из мемуаров Ольги Слиозберг, где она описывает отношение раскулаченной крестьянки Моти к «начальничкам», попавшим на нары:
—
—
—
В другом месте Слиозберг рассказывает о десятнике Колмогорском, к которому пришла просить за свою женскую бригаду, за три дня выполнившую лишь три процента дневной нормы. Десятник угощает её спиртом и говорит:
Следует вспомнить и о последствиях травли интеллигенции, которую развернула Советская власть накануне и в период индустриализации. Эта кампания не прошла бесследно. Многие «бытовики» и большинство «блатных» воспринимали «образованных», «культурных» арестантов как людей второго, а то и третьего сорта (такое отношение вообще характерно для обывательской среды того времени с её ходячими присказками — «очки надел, думаешь, умный?», «а ещё в шляпе!», «мы ваших университетов не кончали!», «что, слишком грамотный?» и пр.). Крестьянство в этом отношении к «грамотным людям» было более лояльно, поскольку его в меньшей степени коснулась сталинская пропаганда (хотя многие раскулаченные с подозрением и настороженной неприязнью относились к «городским», считая, что коллективизация проводилась для того, чтобы накормить город). Ненависть и презрение деревенских жителей в основном были направлены на «партейных» и разного рода «начальничков», в которых эти люди небезосновательно видели главных виновников своих бед. Прибавим сюда «валютчиков» и «лишенцев», у которых тоже не было причин любить «политиков».
Но вернёмся к проблемам лингвистическим. Очень скоро нейтральный эпитет «литерник» по отношению к «политикам» сменяется презрительным — «литёрка». В этом слове чувствуется явное пренебрежение, унижение того, к кому оно прилипло. И не случайно. Потому что «литёрка» стало подразумевать не просто арестанта, осуждённого по «буквам». «Литёрка» — это холуй, прислужник, мелкий, ничтожный человек. Появилось и производное от него «литери´ть» — то есть быть на побегушках, угождать, прислужничать. Совершенно очевидно, что метаморфоза произошла под влиянием лексики «блатного» жаргона — «шестёрка», «шестерить» (в тех же значениях). Но почему?
Прежде чем ответить на этот вопрос, отметим, что обидное прозвище прилипло далеко не ко всем «литерным», «контрикам». Заводские и фабричные работяги, крестьяне, осуждённые «по букве» (а таких тоже было немало) в лагерях становились «мужиками» (словечко, возникшее в период коллективизации), «фраерами», «штымпами» — но не «литёрками»! (Вспомним также, что за «политику» нередко давали сроки также и хулиганам). Клеймо приставало обычно только к чиновникам партийно-советского аппарата, руководителям разного ранга, интеллигенции, «прикормленной» «верхами», родственникам всех этих «изменников родине»…
И это не случайно. В лагерях разношёрстное и многочисленное племя «литерных» находилось на положении изгоев. «Политических» разрешалось использовать только на ТФТ — работах, связанных с тяжёлым физическим трудом: лесоповал, кайление камней, угле- и золотодобыча и пр. Показателен в этой связи эпизод из рассказа Варлама Шаламова:
Для людей, на свободе привыкших к нелёгкому повседневному труду, лагерные общие работы были изнурительными, тяжёлыми — но у «мужиков» всё-таки была возможность выдюжить, справиться, выжить. Для бывших «начальничков», «белоручек», «образованных» испытание оказывалось куда более тяжёлым и губительным. Многие из них, не привыкшие к тяжёлому физическому труду, голоду и нравственной ломке, быстро деградировали в лагерной среде, становились «доходягами», «огнями» (оборванцами), шарили по помойкам в поисках объедков, вылизывали чужие миски… В ГУЛАГе в это время появляется «арестантская этимология» известного слова «бич» (заимствованного из английского морского сленга, где оно означает «матрос, списанный на берег»), В советских лагерях «бичами» стали называть опустившихся арестантов — грязных, оборванных, с потухшим взглядом, ради подачки готовых на любые унижения. А расшифровывалось это слово «сидельцами» просто —
Конечно, далеко не все заключённые-интеллигенты становились «бичами». Как раз наоборот: истинный интеллигент
Но превращению «литерных» в «литёрок» способствовала не столько их деградация до уровня «бичей»-оборванцев, сколько другие типические признаки морального падения.
Да, многие не выдерживали испытания неволей. Но не выдержать можно по-разному. Можно гордо умереть. Можно умереть тихо — от непосильных нагрузок и голода. А можно стать униженным и презираемым холуём. К сожалению, «литёрки» выбирали последний вариант. И многие — выживали. После даже писали мемуары.
Некоторым из них выпадало «счастье» оказаться в «шестёрках» у «блатарей» или у «бугров» — зэков-бригадиров, живших посытнее и поспокойнее. Они развлекали «почтенную публику», «тискали ро´маны» (пересказывали сюжеты известных авантюрных романов или сочиняли свои собственные истории), а нередко просто выступали в роли клоунов. Такого «интеллигента, например, выводит Шаламов в рассказе «Артист лопаты». Заместитель бригадира Оська развлекает своего пьяного начальника:
Другим «литёркам» везло больше. Им удавалось пристроиться на ЛФТ — лёгкий физический труд. Например, в лагерные больницы фельдшерами, санитарами, писарями или на другие должности, требовавшие грамотных исполнителей. Правда, многочисленными приказами и инструкциями было категорически запрещено использовать на этих должностях «политиков». Но, как правило, запреты эти нарушались. Среди «блатарей» грамотных было маловато, а желающих работать где бы то ни было — ещё меньше. Поэтому поневоле начальство привлекало «контриков».
Легкий труд был, конечно, несказанным счастьем для «литерников». Но счастье это было очень зыбким. В любую минуту лагерное начальство могло запросто вышвырнуть их назад, на лесоповал или в шахту: «интеллигентов» много, заменить умника легко. Чтобы удержаться, надо было постоянно угождать начальству, подстраиваться под него, угадывать и исполнять малейшие его желания. Что многие «литерники» и делали. Разумеется, это не могло укрыться от зоркого арестантского взора. Так вскоре «литерники» превратились в «литёрок», а позже это слово вообще стало обозначать отпетого холуя.
Кстати: когда приезжало с проверками высокое начальство, «литёрок» быстренько за несколько дней до визита отправляли от греха подальше — «на общие», на ТФТ. И они из шкуры вон лезли, чтобы вернуться назад! Не гнушаясь ничем… Ведь после визитов местное начальство могло вернуть «литёрку» на тёплое место. Если, конечно, к тому располагали прошлые «заслуги»…
Мы далеки от того, чтобы давать оценки и выносить приговоры, не пройдя через ужасы сталинских лагерей, мы просто не имеем на это права. Судьёй выступает язык, слова (пусть даже и жаргонные). Ведь их изобретали те, кто окружал «литёрок». И далеко не всегда это были «блатари». Нет; клеймо ставил простой народ, обычные арестанты, от которых «литёрки» были далеки и на свободе, и в неволе.
Автору настоящего исследования приходилось беседовать со многими людьми, прошедшими ГУЛАГ. Многие из них утверждали: «политиков» нередко отличали жадность, нелюдимость, кастовая замкнутость, подозрительность… Общались они зачастую только с себе подобными, нередко в камерах и на этапе предпочитали не делиться ничем с остальными «сидельцами» (в которых видели только представителей «дна», уголовников и «врагов социализма»). Всё это отталкивало от них остальных заключённых.
В таком поведении «литерных» сказывалась совершенно иная психология, иное мировоззрение. Иное — значит отличное от психологии и мировоззрения большинства россиян. Потому что в той, прошлой «вольной» жизни «литёрки» были всё-таки элитой. В смутное время раскулачивания, голода, изматывающей работы и продовольственных карточек они стояли в стороне от этих бурь и потрясений. Довольство и достаток они считали нормой жизни. На этапе, в камере свой «сидор» или «кешарь» (как тогда называли вещевой мешок) они считали только своим. Личным. В крайнем случае делились с ближайшим товарищем, знакомым — таким же чиновником или партийцем. Делить на всех для них казалось диким. (Самое время вспомнить отношения «партийный — беспартийный»!). А вдруг ты подкармливаешь бандита или кулака — злейшего врага родной республики?!
Считая себя осуждённым несправедливо, «литёрка» в то же время воспринимал всех остальных как «настоящих преступников» и вёл себя соответственно. Читая воспоминания бывших политических лагерниц и лагерников, не устаёшь удивляться воинствующей глупости, чванству, недоброжелательности «политиков» даже к себе подобным. Попадавшие впервые в камеру не желали разговаривать с остальными, не верили ни единому их слову, нередко даже оскорбляли камерных «аборигенов». Одна из «литерных» вспоминала, например, что в пересыльной камере несколько женщин-заключённых отказались с ней общаться только потому, что у них срок подходил к концу, а ей оставалось сидеть ещё семь лет. Значит, она на семь лет виновнее! Их
Конечно, было бы несправедливо давать такую оценку всем «политическим» (вспомним хотя бы, что в их среде родились знаменитые кассы взаимопомощи — «комбеды»). Но ведь далеко не всех из них и называли «литёрками»… Хотя, к сожалению, позже это прозвище стало распространяться на основную массу «контриков».
Ушёл в прошлое ГУЛАГ. А жаргон сохранил и донёс до нас обидное и постыдное словечко «литёрка» — мелкая картишка, которую так легко ударить и отбросить в сторону…
Смысл этого далеко не лирического отступления от темы в том, что всесилие «блатных» в сталинских лагерях основывалось не только на их поощрении со стороны администрации. Их презрение и ненависть к «политическим», «образованным», «городским» находили поддержку и в рядах «мужицкой» арестантской массы. Поэтому-то крестьянские парни и тянулись к «блатному братству». Поэтому и бытовало определённое различие между «мужиками» и «фраерами». «Босяк» и «мужик» легче понимали друг друга, нежели «фраерюгу». Он был не их круга. У него была другая психология.
Это сказывалось во всём. Шаламов, например, в рассказе «На представку» поведал жуткую историю, как «блатарь» хотел расплатиться за карточный долг свитером, который увидел на «фраере». Тот не пожелал расстаться с дорогим для него подарком жены — и его зарезали. Подлость. Жестокость. Зверство. Нет сомнений. Но, может, разумнее было бы отдать?
Вот Екатерина Матвеева в «Истории бывшей зечки» описывает, как молодую арестантку обкрадывают в «Столыпине» воровки, а она, проснувшись и обнаружив пропажу, шутливо сожалеет, что не может найти своих вещей — мол, так хотелось их раздарить этапницам… И ситуация разрешается под общий хохот. Недаром знаменитая блатная поговорка гласит —
А сколько лагерников рассказывали подобные же случаи, когда приходилось отыскивать верный тон, правильную линию поведения… И далеко не все вспоминают о «ворах» и «урках» сталинского времени с ненавистью и презрением (как это свойственно, например, для Шаламова и Солженицына). Многие, конечно, не с восторгом. Но все отмечают одно: отношение арестантского мира к «сидельцу» (и со стороны «воров», и со стороны «мужиков») зависело от того, как он сам себя поставил. Большинство «литёрок», попавших в сталинский ГУЛАГ, были замкнуты, подозрительны, необщительны, относились к остальным арестантам настороженно, держались обособленно. Да, это была нормальная, естественная реакция городского человека, воспитанного в советском духе, жившего спокойной, размеренной жизнью, строившего светлые планы — и вдруг оклеветанного, сломленного, растоптанного, оплёванного и низвергнутого в ад! Но дальше всё зависело от того, мог ли человек играть по новым правилам — или продолжал, говоря «блатным» жаргоном, «гнать» — то есть тосковать, замыкаться в себе, жалеть о прошлом и упиваться своими страданиями. Ведь, в конце концов, «блатной» мир вполне лояльно относился к так называемым «битым», или «порченым» «фраерам» — тем, кто умел постоять за себя, легко адаптировался в общей арестантской среде.
В общем, мы приходим к выводу о том, что в своём отношении к «политикам», «литёркам», «фраерам» профессиональный уголовный мир пользовался не только поддержкой лагерной администрации (проводившей в жизнь политику официальных властей), но и определённым пониманием со стороны «мужицкой» арестантской массы.
«Ежовые рукавицы» полковника Гаранина
Вспоминая о массовых репрессиях 1937 года, большинство исследователей сводит их к изоляции и уничтожению партийно-советской верхушки и управленческого аппарата, военачальников, творческой интеллигенции. Однако это не в полной мере соответствует действительности. Удар на себя принял и уголовный мир.
Раскручивание нового витка репрессий не в последнюю очередь связано тем, что, несмотря на серьёзные достижения в экономической области (ставшие возможными ценою миллионов загубленных жизней), к концу первой пятилетки становится очевидным провал политики «великого скачка». Чем дальше, тем дела становятся хуже. Если, например, прирост валовой продукции составлял в 1929/30 гг. 22 процента (при плане 21,5), в 1930/31 гг. — 20,5 (при плане 21,5), то в 1931/32 гг. -14,7 (план — 23,8), а в 1932/33 гг. — всего 5,5 (план — 25,2)! Повышенные планы 1930 года по добыче нефти, производству чугуна, тракторов, автомобилей, комбайнов, шерстяных тканей фактически были полностью провалены (установленных плановых показателей советской промышленности удалось достичь только к началу-середине 50-х годов, за исключением производства автомобилей и комбайнов — пятилетний план по их выпуску был выполнен к 1937 году).
Конечно, официальная пропаганда рапортует о выполнении пятилетки в четыре года. Но это, говоря арестантским языком, очередная «туфта». Ещё на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) 1 февраля 1933 года партийное руководство, столкнувшись с реальным положением дел, постановляет:
1)
Под протоколом № 129 заседания Политбюро стоит личная подпись Сталина. Это означало только одно:
В общем, у Великого Вождя были причины для недовольства. Виноваты во всём, как обычно, оказались «внутренние враги», «диверсанты» и «вредители». Не радовала, видимо, и криминальная обстановка в стране. Ряды уголовников быстро пополнялись за счёт спецпереселенцев, постоянно убегавших из ссылки беспризорников, «лишенцев» и других категорий «чуждых» элементов.
Сталин пытается действовать не только устрашением. Принятая в 1936 году Конституция СССР провозглашает равенство всех граждан перед законом и уравнивает их в правах, тем самым несколько снимая напряжённость в обществе, вызванную «чистками», травлей интеллигентов, «лишенцев» и проч.
Но 23 сентября 1936 года серия взрывов потрясла несколько кемеровских шахт. Для сталинской паранойи это был новый повод к поиску «врагов». Через несколько дней происходит смещение Ягоды с поста руководителя союзного НКВД (ввиду того, что он не смог вовремя разоблачить троцкистско-зиновьевский блок; позже его обвинят в шпионаже в пользу Японии и расстреляют). Наркомом внутренних дел становится Николай Иванович Ежов.
23 января 1937 года начинается московский троцкистско-зиновьевский процесс. Главной его темой была идея всеобщего саботажа — во всех районах страны, во всех секторах экономики, от простого инженера до наркома. Весь бардак в экономике и промышленности вменялся в вину «саботажникам»: ошибки в планировании, выпуск бракованных изделий, несчастные случаи на производстве, выход оборудования из строя… Речи Сталина на заседании Пленума ЦК партии 3 и 5 марта предвещали страшные репрессии. И они грянули…
Что касается уголовных преступников, то среди «контингентов, подлежащих репрессии», они шли под пунктом 7 —
Органам НКВД на места спускались специальные планы-разнарядки о необходимом количестве «разоблачённых» и расстрелянных. Поначалу общее количество репрессируемых составляло по стране, согласно разнарядкам, примерно 260 тысяч. Разумеется, цифры эти в конце концов были перевыполнены с лихвой.
Однако массовые репрессии проводились не только на свободе, но и в местах заключения. В августе 1937 года лагеря получили приказ Ежова, в соответствии с которым требовалось подготовить и рассмотреть на заседаниях «троек» дела на лиц, которые
На основании приказа Ежова только в Ухто-Печорском ИТЛ было расстреляно 2.755 человек. По всем лагерям НКВД, согласно официальным данным — 30.187 человек. Впрочем, есть все основания не доверять этой цифре, поскольку расстрелы зачастую проводились бесконтрольно, отличались варварской жестокостью, и многие жертвы просто «списывались» позже как умершие естественной смертью. Точное количество расстрелянных сейчас определить практически невозможно. Ж. Росси называет 100–200 тысяч человек, но эти цифры абсолютно ничем не подтверждены.
Профессор С. Кузьмин утверждает, что подавляющую часть расстрелянных составляли лидеры организованных преступных групп и их подручные. И другим способом обуздать уголовно-бандитствующий элемент было невозможно. Многие другие авторы, напротив, считают, что уничтожались в основном «политики». На самом деле, как мы убедились из содержания партийных указаний и тайных оперативных приказов, уничтожались и те, и другие. Это было воплощение в жизнь государственной политики.
Надо признать, что обстановка в ГУЛАГе действительно была напряжённой. Уголовники, главари преступных групп и их прихлебатели («пристяжь») почти безраздельно властвовали в лагерях. Процветали грабежи, издевательства над арестантами. Из-за отсутствия нормальной охраны побеги заключённых стали обыденным явлением: не бежал только ленивый. Большинство заключённых в лагерях содержалось без охраны — за исключением злостно нарушавших режим. Так что любой арестант фактически мог совершенно бесконтрольно бродить по всей «зоне» и свободно творить свои дела.
Беспредел «воров» и «пристяжи» в лагерях процветал. Только за один обыск в лагпунктах Северо-Уральского ИТЛ было изъято 800 топоров, 596 ножей, 102,5 литра спиртного, 371 колода игральных карт! И это лишь то, что удалось найти… Разумеется, запрещённые предметы использовались «блатным» сообществом не в качестве музейных экспонатов.
Отказы от работы, грабежи, воровство и бандитизм сотрясали ГУЛАГ. Вот один из самых скромных примеров.
В 8-м отделении Бамлага 17 заключённых — отказчиков от работы — объединились в преступную группировку, которую возглавили некие Берников и Смирнов. Занимались лагерным грабежом, заставляли физически слабых арестантов стирать им бельё, воровать, а краденое отдавать в уголовную шайку. В феврале 1938 года, в день выдачи премвознаграждения (премия зэкам за перевыполнение норм выработки) Берников и Смирнов расставили своих подручных в бараках, и те отбирали у работяг полученные ими деньги. Пытавшихся сопротивляться «мужиков» жестоко избивали.
Эти же «блатари» разобрали стену в бараке, где содержался этап заключённых, прибывших из Харькова, и забрали у людей всё более или менее ценное.
По постановлению «тройки» У НКВД от 26 марта 1938 года члены преступной группы были приговорены к расстрелу. Приговор был приведён в исполнение 1 июня того же года.
Другой пример. В 1937 году была расстреляна группа из восьми рецидивистов, которая систематически терроризировала заключённых. Даже находясь в штрафном изоляторе, эти уголовники изнасиловали пятерых арестантов, до потери сознания избили заключённого Зайцева! Они же выбили золотые коронки у заключённого Шах-Иман-оглы; 17 января выплеснули обед в лицо раздатчику, ударили миской дежурного коменданта, заключённого Штейнбеля заставляли стоять на коленях перед парашей с нечистотами и пр.
Послать секретарям обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартий следующую телеграмму:
Секретарь ЦК И. Сталин.
Воодушевлённые приказами сверху, фактически развязавшими им руки, Ежов и подручные творчески развивают указания руководства. Администрация лагерей давно уже считала, что профессиональные преступники взяли
Для начальства уголовники были такой точно «лагерной пылью», как и все остальные заключённые. Да, порою с ними заигрывали, использовали их, натравляя на «политиков», — но всё же «уркаганы» оставались для людей в погонах уголовной мразью. И мразь эта должна была знать своё место.
Но самое главное: дестабилизация обстановки в местах лишения свободы вела к снижению производственных показателей. ГУЛАГ был огромной производственной машиной, от него постоянно требовалось выполнение грандиозных планов. Каждый зэк должен был чувствовать себя всего лишь винтиком этой машины. И «блатные винтики» не имели права вертеться быстрее, чем это дозволяли им граждане чекисты.
В рамках выполнения оперативного приказа НКВД в 1937 году наряду с уничтожением «политиков» разворачивается борьба с лагерным бандитизмом. Причём если раньше за бандитские действия внутри зоны заключённых обычно судили по статье 136 УК РСФСР — то есть убийство (предельный срок — 10 лет лишения свободы), то теперь стали давать ту самую злосчастную 593 — бандитизм (предусматривающую, как мы помним, расстрел).
Среди «уркаганов» особой нелюбовью начальства пользовались «отказчики» — уголовники, открыто не желавшие трудиться (то есть в первую очередь «законные воры», которые не имели права работать соответственно своему положению в преступном мире). Среди политических преимущественно уничтожаются ещё оставшиеся в живых меньшевики, эсеры, троцкисты и некоторые другие «активные антисоветские элементы» — «из бывших кулаков, карателей, бандитов, белых, сектантских активистов, церковников и прочих» (цитата из оперативного приказа).
ОБ ОПЕРАЦИИ ПО РЕПРЕССИРОВАНИЮ БЫВШИХ КУЛАКОВ, УГОЛОВНИКОВ И ДР. АНТИСОВЕТСКИХ ЭЛЕМЕНТОВ
В памяти арестантов репрессии 1937–1938 годов запечатлелись надолго. И до сих пор ещё из уст в уста передаются рассказы о
Зато начальник УСВИТЛАГа полковник Гаранин — личность куда более известная. Этот не дожидался никаких комиссий — расстреливал лично. Ну, не всех, конечно. Всех — сил не хватило бы, здесь дело было поставлено на поток. Причём существовала своеобразная «рационализация»: заводили два трактора — и стреляли, чтобы из-за шума двигателей очередная партия обречённых не слышала криков тех, кого убивали.
До нас дошёл один из немногих рассказов о гаранинских расстрелах. Его передаёт Анатолий Жигулин в автобиографической повести «Чёрные камни» со слов старого горного мастера Кузьмича:
—
Историю о Гаранине Жигулин сопровождает комментарием:
В 1939 году сам Гаранин был расстрелян как «враг народа», что вызвало бурное ликование сотен тысяч заключённых.
У нас нет оснований подвергать сомнению свидетельства о животной жестокости, с которой проходили расстрелы. Но в то же время очевидно, что жуткие репрессии и расправы, обрушенные на арестантов, на какое-то время действительно несколько отрезвили «воровское братство». Не то чтобы игра в «социально близких» совсем уж закончилась. Однако играть в неё надо было по правилам, установленным чекистами. Не слишком зарываться. А зарвёшься, почувствуешь себя «королём» — гараниных в ГУЛАГе много…
***
Александр Анатольевич Сидоров — журналист, филолог, исследователь истории, жаргона, субкультуры уголовно-арестантского мира России. Автор «Словаря блатного и лагерного жаргона, Южная феня», переводов классической поэзии на язык уголовного мира, исследований «Неизвестные войны уголовников», «Воровской закон», аналитических статей на криминальные темы («Экономика должна быть уголовной», «Валюта страны Зэкландии», «Портрет режимника в колючем интерьере», «В защиту замаранной «марочки» и др.). Один из крупнейших исследователей русского воровского арго, его этимологии и истории.
Около двадцати лет служил в уголовноисполнительной системе, работал в газете для осуждённых «Голос совести», был редактором газеты «Тюрьма и воля», редактором регионального выпуска газеты «Московский комсомолец» в Ростовской области.
Книга «Великие битвы уголовного мира» является первой серьёзной попыткой глубокого исследования истории советского профессионального уголовного мира. Она может быть использована в качестве учебного пособия для студентов высших учебных заведений. В своих выводах автор опирает ся на беседы с десятками арестантов и уголовников, мемуарную литературу, тысячи документов, анализ лексики преступного сообщества, его фольклора — песен, поговорок, пословиц, в которых отразились «этапы большого пути «шпанского братства» и обитателей советских лагерей.