Тубплиер

Давид МАРКИШ

"Стать Лютовым"

ВОЛЬНЫЕ ФАНТАЗИИ ИЗ ЖИЗНИ ПИСАТЕЛЯ ИСААКА БАБЕЛЯ

Часть вторая.

СЛАВА. СЛЕЖКА. СТРАХ

Вокруг была Германия. .

Поезд шел через лес - добротнейший немецкий лес, не какой-то там расхристанный ельник на болоте. Каждое дерево - будь то сосна, дуб или бук вполне могло быть пронумеровано, оценено и занесено в специальный реестр. Лес, таким образом, являлся не только собранием деревьев, но и строго определенной суммой денег. Это было немного противно, но, с другой стороны, вызывало своего рода уважение к необыкновенному лесу и к тем, кто привел его к такому благоустроенному состоянию... Из окна международного вагона, с обтянутого вишневым бархатом дивана Иуда Гросман глядел на немецкие деревья, за которыми впереди стоял на речном берегу город Берлин.

Давид МАРКИШ

Убить Марко Поло

Р а с с к а з ы

КОНЕЦ СВЕТА

В особнячке по улице Ливанских Кедров, третий дом от угла, подымались рано. Первым, в шесть утра, вставал Рувим Гутник, глава семьи и хозяин, мужчина за пятьдесят, с сильными руками и короткой мощной шеей, но уже проверяющий давление крови раз в две недели и прислушивающийся время от времени к усталому бегу сердца. Следом за хозяином послушно подымалась с коричневого матрасика собака Юка - рыжая сука доброго нрава и редкой породы, охотничьих кровей. А потом и Полина, Поля, со вздорным смешным характером, младше Рувима на десять лет, появлялась в дверях спальни в своем бархатном, винного цвета халате и домашних китайских шлепанцах со вздернутыми острыми носами. Один только дедушка Моисей Соломонович, книгочей и в дальнем прошлом гуляка и игрок, продолжал похрапывать в своей комнате под крышей. А больше в особнячке никого не было: дети - и общие, и раздельные - разъехались уже по разным краям страны и Земли и жили обособленно, по своему разумению.

Ривкин, Саша Ривкин, был подмосковным уроженцем. Говоря точнее, ему случилось родиться в тридцати километрах от столицы, в городке Электроугли; с тем же переменным успехом он мог появиться на свет Божий где-нибудь в Житомире или даже в Буэнос-Айресе – евреи повсюду живут, это общеизвестно.

В нашем кочевом народе поместных дворян и родовых аристократов голубых кровей не встречается, нет их в заводе, и нечего вешать лапшу на уши легковерным людям – на то куриный бульон. Все мы вышли из местечка, а еще раньше, давно, гоняли баранов и козлов, кочевничая по холмам милой привычной родины, к востоку от кружевной ленты средиземноморского прибоя. И если, начиная с дедушки, серебряная цепочка раввинов течет из ладони в глубь времен, ни один из нас по этой причине не становится выше ни на палец: возвышенной преемственностью тут и не пахнет.

Давид Маркиш

Белый круг

Р о м а н

Легко быть линией, трудно быть точкой.

Сергей Калмыков

1. Стеф

Пекло.

Дорога на кладбище шла меж пыльных полей, на которых торчали кое-где, вразброд дождевальные установки, похожие на железные засохшие деревья. Придет час, щелкнет где-то тумблер или таймер, как это у них там называется, и деревья покроются серебристыми водяными кронами. А пока час не пришел, поля изнемогали от июльской жары, солнце отвесно в них било, и коричневатая пыль, принесенная горячим ветром из Саудовской Аравии, вольно лежала на буро-зеленых листьях хлопчатника, которым славились эти места.

— Человечеству дан шанс, — сказал Артем Каратута и пристально, словно бы в прицел автоматической винтовки М-16, взглянул на Рувима Веселовского из-под рыжих с проседью бровей. — Если мы все друг друга не передавим и не передушим, то к концу спектакля под названием «Жизнь на Земле» все же успеем надеть галоши и убраться отсюда куда-нибудь в созвездие Гончих Псов.

Уставившись на высокую, украшенную художественно заколоченными гвоздиками луку своего горного седла, Рувим внимательно выслушал обещание Артема. Они ехали рядышком по каменистой натоптанной тропе — не то чтобы старики стариками, но люди пожилые, ближе к семидесяти, чем к шестидесяти; вот и судите сами. Их кованые стремена, встречаясь, позвякивали, лошадки под ними спокойно шли, наставив уши торчком. После ухода большевиков волки, обильно здесь расплодившиеся на свободе, держались поближе к овечьим урочищам, за лесистым хребтом, в стороне от этой голой долины.

Мика Гольдштейн в Бога не верил. Верней сказать, верил, но только от времени до времени, в исключительных случаях, когда приключались с ним неприятности и ему необходимо было позарез сильное вмешательство для исправления ситуации. А когда ситуация тем или иным образом выправлялась, повеселевший Мика забывал и о невзгодах, неизвестно куда девшихся, и о Боге — до следующего раза…

Но и колючим атеистом он не был, упаси Бог! Тем более после того как большевиков прогнали и в Россию пришла свобода рука об руку с суверенной демократией, безбожие сделалось признаком дурного тона, к тому ж отнюдь не способствовавшего продвижению по службе. Население, от бандитов до первых лиц, охотно навесило на шею кресты, нередко золотые, размеру которых и лепоте позавидовал бы и сам креститель Руси князь Владимир Красное Солнышко, сидевший, рассказывают, в своё время на берегу Днепра в одном исподнем и надзиравший за очистительным погружением языческой киевской публики в проточную воду… Долго ли, коротко, а новые толерантные времена всё же пришли, и христианская вера вернулась в Россию столь же стремительно, как покинула её в семнадцатом году, когда Ленин объявил, что Бога нет. Нет, и всё тут.

Крысы появились в тот самый миг, когда я собирался свернуть за угол. Совершенно не представляю, откуда они взялись. Возможно, выползли из ржавых труб, обхвативших в кольцо улицу, а возможно, спустились с небес. Но так или иначе, дороги наши пересеклись. Крысы выглядели уверенно. Они шли мне навстречу, зная о том, что вся правда находится на моей стороне, и при этом совсем не боялись. Их не пугало нарушение ничего не значащих для них норм морали и этики. Их забавляла возможность надругаться над взлелеянной мною справедливостью. В желтых хищных глазах отражалась звериная жажда убийства. В острых противных мордах — хитрость и готовность играть нечестно. В сером цвете шкур — невозмутимая наглость посредственности, уничтожающей все, что неспособна понять. В длинных юрких хвостиках — наличие деловых связей.

По каменному полу монастыря неторопливо шли две мыши. Одна была большая и белая, другая маленькая и серенькая. Большая белая мышь медленно и величественно переступала на задних лапках, следом за ней, неуклюже переставляя лапы, семенила серая мышь.

— Скажи, Твин, в чем на твой взгляд смысл мышиной жизни? — спросила приятным бархатистым голосом белая мышь своего спутника.

— Ах, Рудольф, Рудольф! Вот вечно ты задаешь такие вопросы. Ну не знаю… наверное, в том, чтобы отыскать в мышеловке кусочек не слишком еще засохшего сыра и не попасться.

Вне всяких сомнений, снеговики — существа бесполезные. Ночами в периоды морозов они стоят и скалятся в темноту, угрожая пробегающим мимо бездомным кошкам метлой или палкой. Красный морковный нос угрюмо направлен вниз и пытается учуять запах покрывающего землю снега. Когда мимо проезжают машины, снеговики смотрят им вслед немигающими глазами-пуговками, и видят судьбы их водителей. Являясь существами из снега, они начисто лишены сострадания к теплокровным животным. И если какое-либо теплокровное животное (намек исключительно на человека) попробует их обнять или прижмется к ним губами, они, ни секунды не задумываясь, ошпарят его холодом, стремясь простудить или обморозить. Ни малейшего укора совести не испытает ледяная душа снежного существа, если тот, кто вылепил его из снега на следующий день сляжет с высокой температурой. Все снеговики рождаются на свет угрюмыми и озлобленными. И даже если кто-то попробует нарисовать новорожденному снеговику улыбку, это ни в коей мере не изменит внутреннего состояния снеговика и даже, наоборот, сделает его еще более несчастным ввиду несовпадения его характера и внешнего вида. Веками сменяющие друг друга снеговики мучаются терзающим их снежные души вопросом о том, как истребить весну, ежегодно истребляющую их. И не найдя ответа, снеговики пытаются истребить людей. Но как они это делают, до сих пор знают лишь самые посвященные из нас. В свое время я был одним из наиболее искусных охотников на снеговиков. Я мог отыскать их на самой заброшенной детской площадке или на обочине черной дороги. Я мог за долю секунды выхватить из-за плеча лук и натянув тетиву, отправить стрелу на поиски очередного снежного сердца. С тех пор я изменился. Теперь я целыми днями лежу в старом кресле, укрывшись потертым пледом, и грущу о напрасно прожитой жизни, коя представляется мне столь же бессмысленной и бесполезной, как и рожденные, для того чтобы растаять снеговики.

— Так вот кто убил Кеннеди!!! — Я взял в руки бокал с темным пивом и сделал легкий, но судорожный глоток.

Интересно получается! А ведь никто бы никогда и не подумал… Никто бы никогда и не подумал… но это действительно так!

— Зачем ты его убил? — спросил я, глядя в зеркало. Тишина…

— Я сдам тебя в полицию. Балбес, ты хоть понимаешь, что тебя уже ищут? Что? Какая разница, что это было почти тысячу лет назад? Такое не забывается. Нам срочно нужно отсюда бежать. Молчишь? Проклятое отражение! Прикончил Кеннеди, а мне теперь за тебя отвечать.

— Вот ночь… Вот старик… Вот огонь…

— Вот ночь, вот старик, вот огонь.

— Вот ночь, вот старик, вот огонь!

— Нет, нет, нет!

В зрительном зале темно и пусто. В центре двое — режиссер и художник; художник сидит позади, вытянув шею, смотрит через плечо режиссера на сцену.

Перед режиссером, в проходе, маленький стол, неярко освещенный лампой с железным колпаком. На столе в беспорядке — листы бумаги, карандаши; тут же пепельница, черный внутренний телефон без диска, бутылка «Бадамлы», стакан.

Шервуд Андерсон — один из наиболее выдающихся американских новеллистов XX века.

Творчество Андерсона, писавшего в разных жанрах, неоднородно и неравноценно. Своими рассказами он внес большой вклад в прогрессивную американскую литературу. На отдельных его произведениях, в особенности романах, сказалось некоторое увлечение разного рода модернистскими тенденциями, уводившими его в сторону от реализма.

Шервуд Андерсон — один из наиболее выдающихся американских новеллистов XX века.

Творчество Андерсона, писавшего в разных жанрах, неоднородно и неравноценно. Своими рассказами он внес большой вклад в прогрессивную американскую литературу. На отдельных его произведениях, в особенности романах, сказалось некоторое увлечение разного рода модернистскими тенденциями, уводившими его в сторону от реализма.

Маленькая повесть вьетнамского писателя о героической борьбе южновьетнамских патриотов против сайгонского режима и американских агрессоров за свободу вьетнамского народа. Герой повести мальчик Туан и его друзья активно участвуют в работе сайгонский подпольной организации.