Поздний разговор

Феликс Михайлович Козловский

Алые цветы

Рассказ

О нашем современнике повествуется в рассказах, вошедших в сборник.

В Ташкенте любят цветы. Они есть везде: в комнатах гостиниц и в столовых, в учреждениях, в цехах фабрик и заводов - живые, весенние, их можно купить на каждом углу новых широких улиц и узких переулков большого солнечного города.

Черноглазая смуглая девочка Диля тоже любила цветы. Она каждый вечер у входа гостиницы продавала связанные в букеты "рассвет", "греги", "первая радость", "восход солнца". Цветов было много, целая корзина: белых, алых, синих, белых с розовым...

Феликс Михайлович Козловский

Убийство в сквере

Рассказ

О нашем современнике повествуется в рассказах, вошедших в сборник.

Дежурный младший лейтенант Лыков готовился сдавать смену, когда в районное отделение милиции вбежал, запыхавшись, мужчина. Лыков взглянул на часы, было восемь часов сорок пять минут. Пятнадцать минут осталось, а тут принесла его нелегкая. Вот тебе и никаких происшествий за ночь.

Мужчина тяжело дышал, был взволнован я выпивши. Лыков еще раз окинул его взглядом и пришел к выводу, что к нему попал человек, прогулявший где-то всю ночь.

Феликс Михайлович Козловский

Встреча

Рассказ

О нашем современнике повествуется в рассказах, вошедших в сборник.

Мужчина в светлом костюме с потемневшим от загара лицом читал в клубе автозавода лекцию о международном положении. На вид ему можно было дать лет сорок. Когда он поворачивал голову к окну, то солнечные блики падали на его высокий лоб и оттеняли уже обозначившиеся морщины.

Голос лектора был спокойным и твердым, глаза прямо и уверенно смотрели на слушателей.

Израиль Моисеевич Меттер

Меттер Израиль Моисеевич, питерский Писатель.

Прожил долгую жизнь, скончался года два или три назад.

Книги публиковал в 60-е годы мало, в 70е-80-е чуть побольше.

Известен, во-первых, смелым поступком во время ауто-да-фе над Зощенко (когда Зощенко, вместо того, чтобы каяться, выступил и отверг обвинения Жданова и писателей-холуев, а Меттер был единственным, кто отважился ему аплодировать),

и во-вторых, повестью "Мухтар" а точнее, фильмом по этой повести "Ко мне, Мухтар" - той, где Юрий Никулин сыграл роль милиционера Глазычева.

С.С.Микульский

Генри Фильдинг - великий английский пpосвeтитель

1

Генри Фильдинг (1707-1754) был выдающимся романистом и драматургом, крупнейшим сатириком и юмористом, "творцом реалистического романа, удивительным знатоком быта страны и крайне остроумным писателем", как отмечал М. Горький.

Генри Фильдинг принадлежал к числу наиболее замечательных людей того знаменательного исторического периода, простирающегося от конца английской революции XVII века до французской революции 1789 года, который принято называть эпохой Просвещения. В своей работе "От какого наследства мы отказываемся" В. И. Ленин говорит о трех чертах, характерных как для русских, так и для западноевропейских просветителей. Просветители были одушевлены "горячей враждой к крепостному праву и всем его порождениям в экономической, социальной и юридической области. Это первая характерная черта "просветителя". Вторая характерная черта... - горячая защита просвещения, самоуправления, свободы... Наконец, третья характерная черта "просветителя" это - отстаивание интересов народных масс, главным образом крестьян (которые еще не были вполне освобождены или только освобождались в эпоху просветителей), искренняя вера в то, что отмена крепостного права и его остатков принесет с собой общее благосостояние, и искреннее желание содействовать этому" {В. И. Ленин, Сочинения, т. 2, стр. 472.}. Просветители разных стран, ведя борьбу с феодализмом и его пережитками в различных сферах жизни, мысли и культуры, "...совершенно искренно верили в общее благоденствие и искренно желали его, искренно не видели (отчасти не могли еще видеть) противоречий в том строе, который вырастал из крепостного" {Там же, стр. 473.}. Они стремились поставить на службу народу все области знания и творчества. Веря в вечное совершенствование человечества, они проповедовали наступление "царства разума", построенного на священных принципах свободы, равенства и братства.

Томирлан Мизандари

Мысли из глубины

НЕОТПРАВЛЕННОЕ ПИСЬМО

Ну вот, наконец-то я и решился на этот мужественный (для меня) поступок. Это поступок с большой буквы. То, что я сейчас делаю, за одно это мне уже надо при жизни поставить памятник, меня надо увековечить. Памятник мне надо сделать большим, чтобы он был виден ото всюду. А в прочем, чего мелочиться, пусть памятники мне стоят на каждом углу. Молодые, красивые девушки будут толпами спешить к ним с огромными охапками цветов и, рыдая бросать их к моим ногам, а, рядом застыв в строгом салюте, будут стоять юные, но уже суровые пионеры и тайком вытирать набежавшую слезу умиления. А в книжных магазинах все полки будут уставлены книгами обо мне, моей нелегкой, но интересной жизни. Тут же, не отходя от прилавка можно будет приобрести маленькие мои бюсты по рублю штука. В граните, в металле, в гипсе, в дереве, я буду красив как Аполлон., суров как Мересьев и недоступен как Джомолунгма. Но все это, к сожалению, мечты. Скромные, ненавязчивые мечты. Хотя в прочем...

Юрий Маркович НАГИБИН

ПИСАТЕЛЬ ЩЕДРЫЙ И РАДОСТНЫЙ...

Вступительная статья

Виктор Драгунский был талантлив вглубь и вширь. Если представить себе, сколько он успел сделать за короткий срок - всего пятьдесят восемь лет отмерила ему судьба, - то кажется, что он прожил несколько жизней. В одной жизни он был шорником, лодочником, токарем, в другой - цирковым клоуном, актёром кино и театра, руководителем замечательного сатирического ансамбля "Синяя Птичка", в третьей - одним из лучших детских писателей и превосходным, нежным и добрым писателем для взрослых.

Борис НОСИК (Париж)

НЕ НАДО ЦВЕТОВ ТАТЬЯНЕ...

Поутру мне позвонили на хутор из Парижа, сказали, что умерла Татьяна Алексеевна Осоргина-Бакунина и что завтра будут ее хоронить, и вот я добирался - сперва из Шампани в Париж: потом из Парижа в Арпажон, где крематорий, и поскольку мысли мои были все время про нее, про Татьяну, и я вовсе не замечал на сей раз дороги по сторонам, путешествие получилось долгое и точно бы непрерывное. Я думал о том, что звонил я ей редко, непростительно редко, а в последнее время и она нечасто звонила (стала терять голос), но вот так вдруг сразу пусто стало в мире при этом вовсе не таком уж нежданном (92-ой год ей пошел, а в последнее время еще и рак горла...) известии, и так тянет где-то у сердца пустота, томит... Когда успела она занять место в моей жизни, где почти не появлялось с самого отъезда из России новых людей?.. Удивительный она была человек... Я поднялся на ступеньки крематория, кивнул всем, кого знал, и все, скосив глаза на букет, говорили мне вполголоса, доверительно: - Зачем цветы? Им не нужно цветов... Не положено. Как кому? Ну им... Ну, в общем, масонам... - А она? - спросил я и осекся, вспомнив, что, собственно, и на вопрос этот не положено отвечать, да и вообще, какой-то все абсурд - масоны, итальянцы, эсдеки, синдикалисты, буддисты - какая разница раз человек умер, близкий же человек... Я стоял растерянно со своим неуместным букетом, и какой-то обходительный мастер похоронных дел, видя нелепый мой вид, сразу спросил: "Вам, наверное, к русской даме... Это сюда..." Он толкнул дверь, пропуская меня, я вошел и сразу опустился на стул. Комнатка была тесная, крошечная, и в ней никого не было, кроме меня и Татьяны, лежавшей в гробу. Она прекрасно выглядела, над ней потрудились их мастера косметики (сразу вспомнилась бедная героиня "Незабвенной" Во, которую я некогда перевел в России), и была она, прибегая к выражению столь же точному, сколь и банальному, - "как живая". Она ничего не сказала, когда я вошел, но у меня было сильное подозрение, что она все слышит и вдобавок внимательно слушает, так что я почти сходу начал с ней говорить, как бывало, когда приходил к ней по четвергам в Тургеневскую библиотеку и она бывала свободной: стал рассказывать ей всякие байки, в которых я выглядел еще глупее и нелепее, чем на самом деле (такой уж у нас юмор, тем и отличен от французского или итальянского). Она ахала, принимая сперва все за чистую монету, потом, махнув рукой ("Да ну вас!"), рассказывала мне в сотый раз, какой шутник был Жаботинский, познакомивший ее с одесскими байками про "дюка". Она любила смешное, а мы ей, бывало, все про себя, про свои скучные беды... Как и раньше в библиотеке, монологическая наша беседа затянулась, а тут вдруг созвали в комнатку и всех остальных, накрыли крышкой гроб, стена совсем рядом с нами открылась, и оттуда жарко и страшно полыхнуло в лицо пламенем, в которое эти мастера посмертных дел и сместили одним махом гроб с телом Татьяны... Нас попросили подождать в соседней зале полчаса-час, и мы сидели там растерянно, и тихо плакала Танюша из библиотеки, друг и преемница Татьяны Алексеевны. Потом вынесли и показали нам чашечку с прахом - чтоб все без обмана, - и мы повезли ее хоронить в Сент-Женевьев-де-Буа, где русское кладбище, рядом с которым Татьяна Алексеевна и прожила последние десятилетия, чуть не полвека. Когда мы уже садились в автобус, меня догнал учтивый служитель и вручил мне мой неуместный букет, который я с облегченьем забыл близ Татьяны на стуле. ...Под белыми березками русского кладбища урну с прахом поставили у разрытой могилы Татьяниных родителей, Эммы Николаевны и Алексея Ильича Бакуниных, и я подумал, чувствовали ли они, что происходит, - неужели могли не чувствовать? Мы встали полукругом перед урночкой с прахом, и вдруг, мешая русские слова с французскими, и слезы со вздохами, а также с какими-то неожиданными, горестными и почти детскими всхлипами, заговорил немолодой, симпатичный, лысоватый француз-профессор, месье Дюран. Он стал рассказывать про свою преподавательницу русского языка, которая его, юного студента Эколь Нормаль Сюпернор де Сен-Клу, сделала когда-то не только знатоком и фанатиком этого самого их русского языка, не только неким странным полурусским-полуфранцузским, сентиментальным и мистическим существом (при этих словах он всхлипнул безутешно), но и другом, другом на всю жизнь, дамы и господа, а может, и после смерти... И вот она умерла, прекрасная дама Татьяна, а у него в саду на Дордони в тот самый день неожиданно, чудным цветом расцвел розовый куст - розы из ее сада в Сент-Женевьев-де-Буа... Потом ученица Татьяны стала читать сквозь всхлипы по-французски какой-то отрывок из книги Татьяниного мужа, писателя Михаила Осоргина, памяти которого она была верна больше полвека.. Каюсь, я не слушал сладкозвучного французского текста. Я вспоминал столько раз слышанную мной от Татьяны историю их с Осоргиным знакомства. Это было после революции, и он прятался тогда от очередного ареста в московской больнице ее родителей, в Бакунинской. Татьяне было чуть больше двадцати, и она блистала той самой нежной, духовной красотой, какая пленила когда-то в сестрах мятежного Михаила Бакунина и Грановского, и Боткина, и Белинского, и молодого Тургенева, чьей музой была любимая сестра Михаила - Татьяна. Впрочем, нашу Татьяну, тоже рожденную в бакунинском Премухине под Торжком, назвали не в честь той знаменитой тетушки, а в честь покровительницы московского университета, где учился ее отец и куда в свой срок поступила она, - в честь Святой Татьяны. Едва Татьяна завершила университетский курс истории, как в Бакунинской больнице умер гонимый большевиками патриарх Тихон, и супругам Бакуниным пришлось бежать с детьми за границу, опасаясь мести за проявленный ими внеклассовый гуманизм. По той же причине пришлось бежать и Осоргину, спасавшему тогда от голодной смерти крестьян, за каковое проявление небольшевистского подхода к массам гуманист Ильич предложил интеллигентам на выбор - вечное изгнание или расстрел. В Париже Татьяна Бакунина защитила диссертацию по русской истории XVIII века. Там же вышла она замуж за Михаила Осоргина, который хоть и был ее намного старше, оставался (как часто писали о нем) "самым молодым по духу" русским эмигрантом. Был он вечный энтузиаст, друг молодежи, неутомимый общественник, труженник, страстный библиофил. Кто только ни бывал в те годы у Осоргиных! Кому только ни помогал этот седеющий джентльмен! Близкими друзьями Осоргина были такие известные писатели эмиграции, как Гайто Газданов и Марк Алданов, тоже, между прочим, в разношерстной среде литературной эмиграции известные своим безупречным поведением - джентльменством (качество редкое, ни Георгия Иванова, ни даже Ходасевича никто излишним джентльменством не попрекал). То там, то здесь попадаются в эмигрантских мемуарах намеки на то, что были все трое друзей масонами. Странная история. Разве джентльменство - отличительная черта масонов? Кто они вообще такие - эти загадочные масоны? На этот вопрос ответила Татьяна Бакунина в своем капитальном труде "Словарь вольных русских каменщиков", где собраны имена около 3 000 русских масонов прежних времен (до 1812 года). Татьяна Бакунина рассказывала мне, что она заинтересовалась русским масонством, изучая историю русского XVIII века. Можно предположить, что муж в ней этот интерес поддержал. В 1934 и 1935 годах Татьяна написала и выпустила в Париже две популярные книжечки о русских масонах XVIII-XIX вв. Совсем недавно, в начале девяностых годов, они были переизданы в Москве (издательством "Интербук"), и это неудивительно. Нынешнему читателю, замороченному невежественными митинговыми криками (кстати, и тогдашний читатель был не больно на этот счет просвещенным), тоже было любопытно, откуда ж они взялись, масоны, что за люди? Простой перечень нескольких русских масонов XVIII-XIX века, приведенный Татьяной Бакуниной в своих книжечках, мог повергнуть в ступор не одного только преследуемого призраками врагов патриота: Суворов, Кутузов, Павел Первый, Лопухин, Карамзин, Александр Первый, Грибоедов, Пушкин... И еще, и еще, и еще - и притом, что за люди, слава России, слава ее культуры, слава русского оружия! Из поколения в поколение принадлежали к масонским ложам выходцы из таких славных русских фамилий, как Голицины, Лопухины, Тургеневы, Татищевы, Бутурлины, Гагарины, Нарышкины, Орловы, Трубецкие, Муравьевы... А были еще люди, не входившие в ложи, но близкие к масонам - вроде Жуковского и Державина. Что же тянуло их всех к масонству? Татьяна Алексеевна объясняла мне, что масонство было в ту эпоху школой морального воспитания, едва ли не единственной в России, если не считать религии. Да ведь нравственный идеал масонства, "особенно в эпоху екатерининскую, отождествлялся, - пишет в предисловии ко второй книжечке Татьяны Бакуниной один из Вольных Каменщиков (по всей вероятности, сам Михаил Осоргин), - с чистым христианством". По сообщению того же В.К. (кому и знать, как не ему?), общественным идеалом масонства "была широкая терпимость", а в основе масонского учения "всегда лежала задача "познания тайны бытия", к которому ведет человека просвещение, самосовершенствование и духовное творчество..." По мнению масонов, лишь "посвященные, приобщившиеся к "мудрости веков", смогут "в полной мере развить в себе высокие нравственные качества и "строить храм" будущего человечества, руководствуясь не только опытом, но и мистическим вдохновением, которое... развивается в человеке изучением символов, практикой братских отношений, хранения масонской тайны. Самая "тайна" есть то внутреннее ощущение "посвященного", которое не может быть сообщено "профану", стороннему человеку, уже потому, что этот профан все равно понять его не может, пока, принятый в Братство, сам не пройдет путь познания и посвящения в масонские степени. Сама же масонская организация никакой тайны не представляет... Но ради сосредоточенности своей работы и нежелания допускать к ней людей чужих и неподготовленных, масоны не открывают своих имен, условных знаков и слов, по которым они распознают друг друга". Такие вот объяснения предпослал второй книжечке Татьяны Осоргиной Вольный Каменщик, добавив в заключение, что "по духу масонства - ему чуждо занятие вопросами политики, если случаются в этом отношении уклоны, то они свидетельствуют только о понижении уровня масонства в данную эпоху или в данной стране, что свойственно всякой человеческой организации, но что в среде верных и убежденных Вольных Каменщиков встречает немедленное противодействие". Конечно, Вольный Каменщик, автор предисловия, знал и то, сколь разные люди приходили к масонам и сколь разнообразны были их цели. Насколько помню, эмигрант Роман Гуль рассказывает в своих мемуарах, что вступил в масонское общество, чтобы добыть через высокопоставленных "братьев" французские документы, а не достав, ушел из Братства. "Пути самосовершенствования далеко не всем оказывались одинаково доступными, пишет Вольный Каменщик, - в данном случае оценки стороннего изучателя лишь подтверждают истину о том, что "все люди - все человеки". К тому времени, когда выходили книжечки Татьяны Бакуниной и когда некий Вольный Каменщик писал это предисловие, уже известны были ему все политические игры некоторых современных масонов и немасонов, что никак не мешало его вере в высокое назначение масонства и в его исторические заслуги. Известны были ему и все нелепые тогдашние обвинения против масонства, или как его еще обзывали, чтоб было обиднее, "жидо-масонства". На взгляд Вольного Каменщика, книжечки Татьяны Бакуниной могли дать русскому читателю в ту пору некоторый запас "положительных знаний" о масонстве. "Резким, голословным суждениям, - писал В.К., - не следует ли противопоставить невольного вопроса, как же могли принадлежать к такому "дурному обществу" люди, деятельность которых создала то великое, что мы называем русской культурой..? Уча детей преклоняться перед именем Пушкина и чтить достоинства Суворова, - не лишне знать, что их имена значатся в списках русских Вольных Каменщиков. И не странно ли, что русские люди, исполняя хором прекрасный гимн "Коль славен", не знают, что это - старый масонский гимн, написанный одним из пламеннейших и убежденнейших масонов для братских праздничных обрядов и сделавшийся впоследствии подлинным национальным гимном!" В кратеньких своих очерках о жизни знаменитых русских масонов Татьяна Бакунина прослеживает следы масонских идей в их высказываниях и поступках, и невольно приходит в голову мысль о том, как, в сущности, мало возможностей оставляет реальная жизнь, особенно жизнь "деятеля", для соблюдения любых благородных заповедей, в том числе и масонских. Начать с одного из старейших русских масонов - фельдмаршала Суворова. Он сказал некогда живописцу Миллеру, собравшемуся писать его портрет: - Ваша кисть изобразит черты лица моего: они видимы, но внутренний человек во мне скрыт. Я должен сказать вам, что я лил кровь ручьями. Трепещу, но люблю моего ближнего; в жизнь мою никого не сделал я несчастным, не подписал ни одного смертного приговора, не раздавил моей рукой ни одного насекомого, бывал мал, бывал велик! Необходимость "лить кровь ручьями" оставляет не так уж много возможностей для милосердия. Возникают компромиссные варианты. В завещании Суворова Татьяна Бакунина находит весь его масонский катехизис: "Всякое дело начинать с благословением Божьим; до издыхания быть верным Государю и Отечеству; убегать роскоши, праздности, корыстолюбия и искать славы через истину и добродетель, которые суть моим символом". Конечно, и то уж благо, что безжалостно уничтожая повстанцев, Суворов считал, что не следует убивать тех, кто сдался и сложил оружие (якобинский-то конвент позднее резал всех подряд в целях устрашения и "революционной" педагогики): "Благоприятие раскаявшихся возмутителей пользует более нашим интересам, нежели разлитие их крови". Усмирение крестьянских волнений довелось производить и видному масону Н.В.Репнину. По некоторым сведениям, он проявил устрашающую жестокость. Дневник его рассказывает, как он пытался воздействовать на крестьян уговорами, но не преуспел. Последующие свои действия он сам называет "жестокими". Жестокость эта

Новалис: об авторе

Из БСЭ

Новалис (Novalis) [псевдоним; настоящее имя и фамилия Фридрих фон Харденберг (von Hardenberg)] (2.5.1772, Видерштедт, около Мансфельда, 25.3.1801, Вейсенфельс), немецкий поэт и философ, представитель раннего романтизма в Германии (круг т. н. иенских романтиков). Учился в университетах Иены, Лейпцига, Виттенберга (философия, юриспруденция), позже изучал горное дело во Фрейберге. Как Ф. Шлегель и Ф. В. Шеллинг, первоначально испытал влияние "наукоучения" И. Г. Фихте, однако фихтевскую субъективную диалектику сознания Н. трансформировал в объективно-идеалистическую диалектику природы. ЕJ основной тезис утверждение дискретности мира и одновременно нерасчленJнности его стихийной подосновы, вследствие чего мир следует понимать как единое целое. Специфическим для Н. является представление о противоположностях как о двух рядах явлений, из которых один выступает как обозначение другого, что ведJт к возможности всеобщего перехода, экстатической игре сущностей и имJн (ввиду этого Н. называл свою философию "магическим идеализмом"). Человек как микрокосм, преодолевая внутреннее разобщение, должен стремиться к единству; ум, рассудок, фантазия суть отдельные функции скрытого в глубине "Я", недоступного для языка слов (влияние немецкой мистики, особенно Я. БJме). "Я" и мир тоже подлежат конечному соединению в процессе их взаимопроникновения, интуитивного "вчувствования" индивида в объект познания, что с наибольшей полнотой достигается поэтом в процессе творческого акта. Искусство как высшая сфера духовной деятельности осуществляет слияние науки, религии, философии; к этому Н. стремился в своJм творчестве, в частности при разработке поэтически-философского жанра фрагмента. В лирическом цикле *"Гимны к ночи"* (журнал "Атенеум", 1800) в аллегорической форме утверждается превосходство бесконечного небытия над конечной жизнью. В "Духовных песнях" Н. трактовал тексты Священного писания в духе пиетизма (в этом он близок Ф. Шлейермахеру). Незаконченный роман Н. "Генрих фон Офтердинген" (1802, рус. пер. 1914), начинаясь как традиционный "роман воспитания", перерастает в мифологическое действие сказочно-космических масштабов.

Раиса Орлова

Последний год жизни Герцена

I

В Женеве есть мемориальная доска на доме, где жил Ленин. И есть доска на доме, где жил Достоевский. А на тех домах, где жил гражданин кантона Фрибург Александр Герцен, мемориальных досок нет.

Герцен прожил на Западе 23 года. Создал вольную русскую типографию, первый свободный журнал "Колокол", написал великую книгу "Былое и думы", участвовал в политической борьбе своего времени.

И.Н.Осиновский

Жизнь и творчество Томаса Мора

Более четырех столетий прошло с того июльского утра, когда на большой площади против лондонского Тауэра поднялся на эшафот человек, вызывавший восхищение и удивление своих современников. Личность и судьба этого человека, по-видимому, никогда не перестанут волновать не только людей XX столетия, но и грядущие поколения. Это Томас Мор: писатель-гуманист, поэт, мечтатель и мыслитель, юрист, политик и богослов, друг Эразма Роттердамского и лорд-канцлер королевства.