Мама Белла

Очерк.

Александр Попов

Новая Земля

Солнце всегда взойдет

Начало романа

Хорошие деньги

Смерть - копейка

В дороге

Мистерия

Наследник

Человек с горы

СОЛНЦЕ ВСЕГДА ВЗОЙДEТ

ПЕРЕЕЗД

Мы перекочевали в Елань, когда мне было восемь лет. Долго, будто суденышко в шторме, мотало нашу большую семью по Северу, по его медвежьим углам - по стройкам, партиям, приискам. И вот, наконец-то, - тихая гавань, о которой так мечтала мама и которая совсем не по сердцу была папке неисправимому бродяге и непоседе.

Что произошло? – не мог понять Николай Лоскутов. Сон или явь были? И вообще – возможно ли такое: какое-то феерическое, безумное, жестокое и в то же время живое, жизненное, благотворное? Все запуталось, перекрутилось в его мыслях, и он так устал, измучился, обессилел, что пока не мог распутывать узлы. Хотелось просто смотреть в это чистое дымчатое осеннее небо и прислушиваться к своей отдыхающей душе – она стала легкой, прозрачной и светлой, какой может быть, видимо, у новорожденного. Лоскутов будто бы снова родился, и его неожиданное второе рождение было тяжелым, мучительным и беспощадным.

Как порой хочется что-то изменить в своей жизни! Оглянешься вокруг: с кого бы взять пример – и уныло опустишь глаза. Но неожиданно память сердца приходит на подмогу: мне часто вспоминается дедушка – отец моего отца. По материнской линии, к слову, я своих предков совсем не знаю: умерли они, когда моей матери от роду и года не было.

Мать и отец почитали моих дедушку и бабушку и не по-современному благоговели перед ними. Сам же я лично знаю их не очень хорошо, но столько мне говорено отцом о них, что я живо и ясно воображаю их жизнь, вижу многие картины. Что-то, конечно, домыслю для цельности рассказа, где-то мазну сочными, свежими красками, но от истины в сторону не шагну.

Василий Окладников вспомнил себя маленьким: мать ушла на работу, а его оставила одного, спящим в кровати. Он проснулся, сполз босыми ножками на холодный пол, подтащил к окну стул и, пыхтя, забрался на подоконник. Окно замерзшее, шершавое, и он лизал его, протаивая лунку: хотелось посмотреть, не возвращалась ли домой мама. Холод обжигал язык, и он немел. Василий прятал язык в рот, грел и снова лизал окно. В проталинку увидел, как медленно падал на землю снег, и Покровка со своими пустынными кривыми улочками и одноэтажными, с дымящими трубами домами была так бела, что Василий зажмурился. Глаза мало-мало обвыклись, но матери за окном не было видно, улицы по-прежнему оставались безлюдными, только свора собак носилась, иногда поджимая к животам замерзшие лапы.

Весной капитан Пономарев принял в свою роту целый взвод новобранцев. Как только пришли они из бани, с ребячливым, веселым шумом ввалившись на территорию части через узкую калитку КПП, ротный велел им выстроиться на плацу, а они нацелились в казарму, в тепло. Но капитан за двадцать два года службы уже был научен: если сразу не возьмешь солдата в руки, потом намучаешься с ним.

– Здравствуйте, товарищи солдаты, – произнес капитан и подвигал бровями.

Очерк.

Мы перекочевали в Елань, когда мне было восемь лет. Долго, будто суденышко в шторме, мотало нашу семью по северам, по медвежьим углам – по стройкам, партиям и приискам. И вот, наконец-то, – тихая гавань, о которой так мечтала мама и которая совсем не по сердцу была папке – неисправимому бродяге и непоседе.

Елань хотя и большой поселок, но по-деревенски тихий. Лишь на берегу реки пыхтел, скрежетал и чихал, как старый дед, лесозавод. Он неспешно и лениво всасывал в свое металлическое нутро бесконечный караван бокастых бревен, которые с важностью тянулись по воде, и выбрасывал из себя золотисто лоснящиеся доски, вихри опилок и кучерявых стружек.

повесть

Людмиле Константиновне Гусаровой – другу, читателю, врачу.

На голубой клеенке неба – пролитое молоко облаков. Кто-то рассеянно пытается вытирать, но только перегоняет лужицы с одного места на другое.

Сквозь неплотную, молодую листву старой яблони жарко прикладывается к левой щеке неожиданно выглядывающее солнце. Это именно тот случай, когда надо подставить и правую.

Напротив моего кресла, в канаве за ветхим штакетником, могучие вербы. Одна вольно раскидистая, ветвящаяся, впадающая в небо десятками ручейков, другая – обрезанная, с торчащими во все стороны зелеными прутьями. Третья справа прячет свой ствол за домом, но верхушка тоже видна – светло-зеленым нимбом покачивается над темно-серой шиферной крышей.

Уже мое рождение было бунтом против материи: я был зачат сквозь два презерватива.

Плод бессеменного зачатия, почему же я не остался пророком – провозглашать истиной то, что нравится, а не стелиться жалким ученым червем перед тем, что есть на самом деле? Собаки знают: каждый носит с собой свою атмосферу. Космонавтам известно еще непреложнее: если не заковать ее в скафандр, она будет тут же высосана и развеяна мировым вакуумом… Но еще важнее – каждый носит с собой целый мир, который можно создать и удержать только усилием собственной души.

А может быть, “любовница” – это просто определенная степень родства?

Из того же ряда понятие, что мать, сестра, жена, дочь, бабушка, тетушка, невестка, свояченица – кто там еще?

Вроде бы уже тысячу лет мы с тобой не виделись. Несколько междугородных телефонных разговоров не в счет, на почтовую переписку у обоих нет ни сил, ни времени – такой беспощадной разлуки, такого реального разрыва не выдержат ни страсть, ни дружба, ни деловое сотрудничество. Только родственные узы могут уцелеть. Что-то типа этого нас связывает.

Антонине, милой сестре.

Положив согнутую руку на стол, Костя лег на нее щекою и принялся смотреть на банку с водой, куда только что капнул черной тушью. Тушь устремилась на дно, расползлась в пути осьминожьими щупальцами.

– Бисэй!^1 – громко произнес Костя, и звук его голоса, словно капля туши, устремился к началу двадцатого века, где одетый в черное кимоно Акутагава, выпростав из широкого рукава худую руку с зажатой в пальцах кистью, окунал ее в тушечницу. Держа кисть вертикально, касался ею листа, и ссыпались с кончика иероглифы.

В нашей деревне жил учитель рисования, долговязый, в шляпе, улыбчивый дядя Максум. Не Максим, а именно Максум – так изменилось в татарской речи знаменитое имя. Впрочем, знаменитым оно стало, когда по стране прокатился кинофильм "Юность Максима", и мы все его посмотрели раза по три, и нам казалось, что дяде Максуму, конечно же, приятно слышать каждый день имя, которое, пусть и не совсем, совпадает с именем самого учителя.

Но дядя Максум, как ни странно, не был в восторге от этого фильма.

Повесть

Я не помню, когда я родилась. Я не знаю, кто меня родил; я не знаю ничего своего.

Кажется, даже имя, как кость собаке, мне кинули уже в доме малютки.

Кинули, а я поймала.

Все годы я пыталась делать вид, будто я такая, как нужно. Училась в школе, потом в ПТУ на швею. И как меня туда занесло! Все потому, что я не хотела идти вместе со всеми своими в торговое училище. Швейная машинка – вот это первоклассная стерва! Я убеждена, что профессиональные швеи – стервы и сучки. Их мысли устремлены лишь на то, чтобы строго заправленная нить не выскочила за рамки своих обязанностей. Целыми днями они кладут ровные строчки, при помощи которых вгоняют стихию материала в границы юбок, пиджаков и прочего хлама! В жизни они такие же – банальности возводят в абсолют, а тех, кто следует не путем нити, медленно, но методично изводят. Этому их машинка научила.

Если хотите знать, самый лучший из всех – это мой брат! Столько всего рассказать может – закачаешься! Он умный просто. Потому что читает день и ночь. Как начнет всякими важнецкими словами сыпать – челюсть у всех отвисает. И еще… Он сильный! Если надо – любому за меня по ушам нахлопает!

Правда, когда я узнал, что он уже старше меня на шесть лет, то расстроился жутко. Получалось, что он, того… староват для жизни нормальной. И тогда я заперся в ванной, включил воду погромче и… заплакал втихую. Очень мне жалко его стало – жить-то ему оставалось не так уж и много. А таких людей больше не сыскать. Он ведь по-настоящему хороший! Он меня на велике учил кататься. А осенью таскал мне в своем портфеле каштаны, чтобы я до ста считал. Тетрадки и учебники по пути из школы в руках нес, а ранец из кожи крокодиловой каштанами для меня набивал. И даже за пазуху запихивал.

Несколько лет назад в нашем подъезде поселился молодой человек с женой и малышом. С виду — обыкновенный парень без особых примет; единственное, что я заметил: когда я поначалу пытался здороваться с ним, как это заведено у нас в подъезде — он мне не отвечал и даже отворачивался. Странный молодой человек. Странный и скрытный.

Долго никто не мог догадаться, чем он занимается: вечно куда-то спешит, рано уезжает, возвращается поздно, и даже когда он дома — машина его всегда стоит у подъезда, — пока я, искусствовед со своим довольно развитым шестым чувством, помогающим мне открывать таланты в безвестных молодых людях, не установил, что наш новый жилец — художник, причем художник с недюжинным талантом, буйной фантазией, всегда в поиске, всем своим творчеством доказывающий приверженность модернизму, а если точнее — его самому интересному, самому удивительному по разнообразию формотворчества жанру поп-арту.