Химик на Колыме
О.Б.Максимов
Химик на Колыме
Описываемые ниже события происходили вскоре после начала войны в Аркагале --маленьком колымском поселке, расположенном возле угольных шахт, которые тогда только-только начинали выдавать товарный уголь, а впоследствии превратились в основную "кочегарку" Магаданской области. На всей ее территории и далеко за ее пределами раскинулось в ту пору лагерное царство Дальстроя. Одним из его подданных был и я -- рядовой заключенный-контрик, обреченный завершить свой недолгий жизненный путь на добыче золота. Но судьба неожиданно преподнесла мне выигрышный билет. Для исследования разведываемых на Колыме углей потребовались химики, и какому-то кадровику при просмотре картотеки Севвостлага попалась на глаза моя фамилия. Так я оказался в небольшом лагпункте, где практически без конвоя проводил свой 12-часовой рабочий день в химической лаборатории, среди очень славных и порядочных вольнонаемных сотрудников. Это было счастье... Война поставила перед Дальстроем немало трудных проблем. Сразу же прекратился подвоз с "материка" многотоннажных грузов, в том числе огнеупорного кирпича и кокса. Из-за отсутствия огнеупорного кирпича приходили в негодность топки котельных и электростанций. А без кокса простаивали местные вагранки, дававшие чугунное литье, необходимое для ремонта огромного количества разнообразной горной и дорожной техники. Занимаясь анализами местного угля, я уже давно обратил внимание на то, что некоторые пробы дают чисто белую, а значит, не содержащую окислов железа золу. Можно было предположить, что в каком-то из разрабатываемых пластов присутствуют прослои чистого каолинита -- главного компонента огнеупорных глин. Эти пробы, как выяснилось, поступали из одной определенной штольни, работы в которой были к тому времени прекращены. Я в одиночку отправился в законсервированную штольню. Вход в нее весь зарос крупными -- с ладонь -- кристаллами инея разнообразной формы и удивительной красоты: это оседала влага, попадая из глубины штольни, где было сравнительно тепло, на крепчайший колымский мороз. Как ни жаль было разрушать это сказочное великолепие, пришлось кайлом пробить себе лаз, через который я и вполз в штольню. Она была пройдена метров на 400, крепления местами выглядели весьма ненадежно. Из-за отсутствия вентиляции воздух там стоял очень тяжелый, почему-то сильно пахло уксусом и было трудно дышать. День за днем я отбирал пробы угля и боковых пород и обжигал их в муфельной печи, но того, что я искал, в них не оказывалось. Но однажды я обнаружил небольшую полузасыпанную выработку, в которую проник, расширив вход кайлом и лопатой. И тут мне улыбнулась удача: все взятые здесь пробы дали после обжига белый остаток. Как оказалось, здесь залегал мощный пласт огнеупорной глины -- аргиллита. Выяснилось, что некоторые отобранные в штольне образцы ее выдерживают температуру как минимум 1700 градусов. Я сообщил о полученных результатах начальству Дальстроя и предложил создать в Аркагале производство огнеупорных кирпичей. Реакция была мгновенной: практически без всякого проекта под открытым небом смонтировали оборудование, потом над ним построили здание, из первых же партий сформованного кирпича сложили печи для обжига и уже через каких-нибудь два--три месяца развернули выпуск товарного шамотного кирпича. В Дальстрое началась форменная драка за продукцию нашего завода, необходимую всем позарез. Примерно в то же время завершились мои опыты по получению из аркагалинских углей кускового полукокса. Первые же его партии были испытаны в ремонтных мастерских. Выяснилось, что хотя наш продукт более хрупок, чем нормальный литейный кокс, небольшие вагранки работают на нем без перебоев. Официальный отчет об испытаниях я приложил к докладной записке на имя начальника Дальстроя, где предлагал организовать промышленное получение полукокса. И вот однажды меня в сопровождении вохровца посадили на машину, которая шла в Магадан за продовольствием, и я отправился в 750-километровое путешествие, овеваемый пыльными ветрами летней колымской трассы. В Магадане я был "сдан" на транзитный лагпункт, а на другой день, едва отмывшись от пыли, препровожден к заместителю начальника Дальстроя по строительству Колесникову. Этот, видимо, очень крупный чин в НКВД, с четырьмя ромбами в петлице, направил меня в главную проектную организацию Дальстроя -- Колымпроект, сказав, что мне будет придана бригада инженеров-проектировщиков и что проектирование мы должны завершить за месяц. С тем же вохровцем я отправился в обратную дорогу -- в поселок Усть-Утиный. В этом уютном поселке на берегу Колымы и находился Колымпроект -- своеобразное, но в то же время очень типичное для Колымы учреждение, которое хотя и имело очень небольшой штат вольнонаемных инженеров, но бралось за выполнение любых проектов. Секрет заключался в том, что на противоположном берегу реки располагалось отделение лагпункта, куда был собран весь цвет заключенной инженерии Севвостлага, отбираемый из текущих поступлений. Большую часть времени они, как обычные заключенные, занимались лесозаготовками, но когда появлялись заказы на проектирование, оттуда привозили нужных специалистов, а потом возвращали их в этот своеобразный "запасник". Проектирование полукоксовых печей было закончено в срок, и как ни грустно было расставаться с приданными мне инженерами -- очень славными интеллигентными людьми, обреченными на возвращение к изнурительному физическому труду, -- но пришлось собираться в дорогу. Мой истосковавшийся от безделья "вертухай" повез меня обратно в Аркагалу. Но прошло всего два месяца, и обнаружилось, что начальство все решило по-своему. Оказывается, после той моей докладной записки в Москве, в институте "Подземгаз", был заказан дублирующий проект установки. Не могли чекисты в столь важном деле довериться заключенным-контрикам! Более того, не посоветовавшись со специалистами, знающими особенности местных углей, начальство уже приняло московский проект. Между тем он содержал множество технических ошибок -- такая установка вообще не могла нормально работать. Вот лишь одна деталь. Камеры для коксования по этому проекту имели дно из чугунных плит, под которыми проходили горячие газы из топки. Было совершенно ясно, что из-за разных коэффициентов теплового расширения плит и шамота, которым предполагалось герметизировать стыки между ними, уже после нескольких циклов нагрева-охлаждения в полу должны появиться зазоры. Горючие газы, выделяющиеся при коксовании из угля, будут засасываться сквозь них под дно и там сгорать, что неизбежно повлечет за собой резкие местные перегревы и расплавление плит. Это и многие другие соображения я изложил в новой докладной, направленной Колесникову. А тем временем строители уже вырыли котлованы под три батареи камер и начали их кладку. И вот меня снова с тем же вохровцем отправляют на грузовике в Магадан. На этот раз поездка оказалась очень тяжелой: уже наступили жестокие зимние холода. Теперь Колесников вел разговор в угрожающем тоне. Он сказал примерно следующее. Коксовый завод должен быть пущен как можно скорее, чтобы успеть к весне отремонтировать всю горную технику, -- от этого зависит успех предстоящего промывочного сезона. Приняв во внимание мои предостережения, он распорядился пока достроить только одну батарею, остановив кладку других, и испытать ее. Если она все же окажется пригодной к работе, то это будет означать, что попусту упущено много времени, и меня расстреляют за дезинформацию и задержку. Если же установка действительно выйдет из строя, то мне будет предоставлена возможность сделать все заново так, как я считаю нужным. На том мы и расстались. Возвратившись в Аркагалу, я убедился, что строители времени не теряют -- стройка шла днем и ночью. Наконец подошел день пуска первой батареи. Им распоряжались двое вольнонаемных инженеров, прибывших по этому случаю из Магадана. Печь тщательно просушили, отладили, провели первый цикл коксования. Полукокс получился не лучше, но и не хуже того, что мы получали в своих опытах. Загрузку повторили и снова получили приличный полукокс. Тут я совсем приуныл и даже запасся в лаборатории на всякий случай цианистым калием. Пошла третья тревожная ночь. И вот в бараке появился один инженер-заключенный, тоже участвоваший в наших экспериментах. Я тут же вскочил с нар. "Идите скорее, -- торопливо зашептал он, -- там Бог знает что творится, все горит!" Накинув шапку и телогрейку, я побежал на вахту. Еще издалека было видно, что из дымовой трубы установки вырывается пламя, а внизу все дымит и полыхает. Основание трубы раскалилось докрасна и просело, как голенище сапога. Катастрофа была полной. В четырех камерах из шести чугунные плиты пола расплавились, коксуемый уголь просыпался в дымоход, и все запылало гигантским костром. Тяжко было наблюдать это крушение созданных человеком конструкций, но на душе у меня, откровенно говоря, полегчало. Ведь виной всему была, в конце концов, тупая и злобная недоверчивость чекистов. Ну, а дальше все пошло нормально. В великой спешке была выстроена печь по нашему проекту, полукокс пошел полноводной рекой. Правда, его все равно не хватало для всех нужд Дальстроя, и около нашей установки порой выстраивался целый хвост из "студебекеров", стоявших в ожидании продукции. А вскоре построили новую печь с полным улавливанием всех летучих веществ, которые выделяются при коксовании. Теперь наша фабрика стала коммерчески выгодной: все получаемые продукты у нас рвали чуть ли не с руками. Легкие фракции смолы использовали как растворитель, тяжелые -- как флотореагент, пек шел на гидроизоляцию патронов аммонита при работе в мокрых забоях... К сожалению, не все наши инициативы удавалось довести до столь успешного завершения. Расскажу лишь об одной из неудач. Амбулаторией аркагалинского лагеря заведовал Сергей Лунин, вчерашний студент-пятикурсник, попавший на Колыму со смешным трехлетним сроком за рассказанный анекдот. Коренной москвич и прямой потомок декабриста Лунина, он отличался легким и веселым характером, что не мешало ему очень вдумчиво и ответственно относиться к своей нелегкой работе -на угольных шахтах почти неизбежны частые и порой тяжелые травмы. Во время операций ему часто была нужна хоть мало-мальски квалифицированная помощь -подать инструмент, следить за наркозом и т.п., -- и в вечерние и ночные часы он часто обращался за такой помощью ко мне. В ту пору, особенно с наступлением весны, в лагерях свирепствовали желудочно-кишечные заболевания. Причин тому было много, а вот лекарств никаких: обходились марганцовкой, глауберовой солью, в лучшем случае -- аспирином. Как раз тогда я занимался изучением угольных месторождений Аркагалы, в особенности их зон выветривания, где пласты угля, подходящие близко к поверхности, сильно изменены под действием атмосферного кислорода. Эти исследования, ставшие впоследствии темой моей второй кандидатской диссертации (первой ученой степени меня лишили сразу после ареста), показали, что такой уголь практически непригоден в качестве топлива: до 75% его приходится на долю гуминовых кислот, а в наиболее выветренных частях пластов он содержит до 2% уксусной кислоты (вот почему так пахло уксусом в той законсервированной штольне; впоследствии мне удалось даже наладить получение уксусной кислоты для нужд нашего и ближайших к нему поселков). Гуминовые, или полифенол-поликарбоновые, кислоты -- это высокомолекулярные, нерастворимые в воде, но растворимые в водных щелочах природные продукты. Как и многие другие фенолы, они обладают антисептическими свойствами и могут оказывать дубящее действие, то есть необратимо связываться с белками, в том числе с белками кожи, придавая ей упругость и ненабухаемость в воде. При подкислении водного раствора солей гуминовых кислот они образуют гель с высокой адсорбционной способностью, который может сорбировать кишечные токсины и бактериальные клетки. Вспомнив (правда, не сразу) эти известные истины, я решил попробовать, не смогут ли соли гуминовых кислот оказывать лечебное действие при желудочно-кишечных заболеваниях. Прежде всего следовало проверить, не вредны ли они для организма. Я наготовил несколько сотен граммов их натриевых солей и стал во все возрастающем количестве добавлять себе в пищу. Препарат получился довольно противный на вкус, и, достигнув суточной дозы в 30 г, я перестал его принимать, убедившись, что никаких неприятных последствий он не вызывает. Далее надо было подтвердить лечебное действие препарата. Порция несвежей похлебки произвела нужный эффект, который я стал лечить, принимая ежедневно по грамму лекарства. Уже к концу второго дня нужда в лечении отпала. Потом мы с Сережей много раз повторяли эксперимент, меняя источник расстройства и сроки начала лечения. Все предположения полностью оправдались, и от добровольцев, предлагавших свои услуги для экспериментов, отбоя не было. Правда, мы, многоопытные зеки, понимали, что на более широкие испытания требуется санкция сверху, то есть от вольнонаемного врачебного начальства. Сережа съездил в базовую больницу и такую санкцию привез. Началась самая радостная пора: большинство больных быстро поправлялись, популярность лекарства росла. Правда, успех не был стопроцентным: сильно истощенные больные с запущенными кровавыми поносами гибли, но кто мог знать, что было причиной их болезни -- бактериальная инфекция, с которой успешно боролся препарат, или же застарелая цинга, пеллагра либо иной цветок из букета хронических недугов заключенного?.. Примеру аркагалинской больницы вскоре последовали и многие лагерные медслужбы. Пришлось ставить производство препарата на широкую ногу. Эпидемия шла на убыль, лагерные врачи слали нам поздравления. Но тут произошло непредвиденное. Где-то в верхах Севвостлага сменилось начальство, пошли кадровые перестановки и был сменен начальник аркагалинского лагпункта, который хотя и не помогал, но и не препятствовал нашим экспериментам. В лагере участились шмоны, был произведен обыск и в амбулатории. Папку со всеми нашими записями, историями болезней и прочим изъяли, несмотря на протесты Сергея, его самого посадили в карцер и пригрозили отправить на прииск (а ему и сидеть-то оставалось всего пустяки). Потом его перебросили в другой лагпункт, и я надолго утратил с ним связь. Судьба забросила его на север, в Певек, там он освободился и уехал в Москву заканчивать университет. Впоследствии он работал главным хирургом по вылетам санитарной авиации СССР, и это ему довелось первому "собирать" академика Ландау после автокатастрофы. Вот так бесславно завершилась наша инициатива, шедшая явно вразрез с генеральным назначением колымских лагерей смерти. Позже я пытался заинтересовать врачей-терапевтов возможностью лечения желудочно-кишечных заболеваний гуминовыми кислотами, но уже наступил век антибиотиков, все слепо верили в их безотказность и безвредность, и заниматься "знахарством" никто не захотел. Остается утешаться тем, что это "знахарство" спасло жизнь тысячам людей, которым в нечеловеческих условиях лагерей без него грозила верная гибель.
Химик на Колыме скачать fb2, epub бесплатно
Великий итальянский композитор Джоаккино Россини открыл новый век в опере, став первым среди гигантов итальянской музыки — Доницетти, Беллини, Верди, Пуччини. Книга Арнальдо Фраккароли написана на основе огромного документального материала, живо и популярно. Не скрывая противоречий в характере и творчестве композитора, писатель показывает великого музыканта во весь гигантский рост, раскрывая значение его творчества для мировой музыки.
«… это не красивая легенда об «афганской» войне, а моя попытка рассказать о нас, простых ребятах, шагнувших слишком рано на порог мужской зрелости… Это книга о нас, о тех, благодаря которым, Советский Союз вынес десятилетнее испытание этой «необъявленной» войной, показав всему миру преданность идеалам и высочайший дух советского солдата». А. Климнюк
Эта книга, написанная нейросетью, – уникальное путешествие в мир искусственного интеллекта. Нейросеть открывает двери в свой виртуальный мир, рассказывая о своем происхождении, развитии и обширных возможностях.
«Автобиография нейросети. Искусственный интеллект, который научился общаться» – невероятный взгляд на внутреннюю работу искусственного интеллекта. Нейросеть детально описывает свои алгоритмы, архитектуру и обучающие данные, позволяя лучше понять принципы работы искусственного интеллекта. Она также делится необычными примерами ее использования, раскрывая амбиции и потенциал искусственного интеллекта в различных областях.
Книга исследует вопросы этики, безопасности и влияния искусственного интеллекта на общество, предлагая поразмышлять о его возможном будущем и роли в нашей повседневной жизни.
В формате a4.pdf сохранен издательский макет.
Автор книги — известный дирижер Большого театра СССР, народный артист СССР, профессор Московской консерватории делится своим огромным, более чем полувековым опытом руководителя оперных постановок и симфонических концертов. Знакомя читателей со своей очень трудной, бесконечно увлекательной профессией, Б. Э. Хайкин попутно дает небольшие яркие зарисовки тех или иных сторон творчества крупных советских и зарубежных дирижеров, певцов, композиторов, режиссеров.
Измена родине существует с тех пор, как общность людей превратилась в государство, и следует со шпионажем след в след, плечо к плечу. Прочитав книгу, читатель, кроме прочего, удовлетворит свое естественное любопытство и побывает в штаб-квартирах сильнейших спецслужб мира — КГБ и ЦРУ, — где готовились самые дерзкие операции разведки и контрразведки по проникновению в тайны за семью печатями или противодействию таковому.
Принцессе Злате 4 года, принцессе Василисе 12, их папа – писатель-фантаст, принцесса-мама работает в школе бухгалтером. Вместе с ними обитают британская кошка Фифа и три мыша-песчанки – Бублик, Джерри и Бурундук. Вернее, раньше обитали. Однажды три бравых мыша постарели и отправились на мышиное небо, полное зернышек кукурузы, массажа пузика и чудесных беговых колес… И папа Златы и Василисы остался единственным мужчиной в семье. Теперь его задача – выжить среди принцесс.
Для любителей мемуаров.
Николай Почивалин принадлежит к тому поколению советских писателей, за плечами которых Великая Отечественная война, годы восстановления народною хозяйства, годы мирного строительства. И всегда писатель оказывался в гуще жизни. О чем бы ни писал в своих книгах Н. Почивалин, это всегда остро, злободневно, нужно. «Вечернюю книгу», переиздающуюся в «Советском писателе», составили короткие динамичные рассказы, в центре которых стоят вопросы морали, отношений человека к близким людям и обществу в целом.
Вадим Максимов
XXI век - капитализм или социализм?
Прошедший век прошел под знаком борьбы двух систем, двух мировоззрений. Борьба была жестокой, изнурительной, мир не раз был на грани катастрофы. В первой половине века в мире явно доминировало движение в сторону социализма. По этому пути двигались СССР, КНР, страны Восточной Европы и другие, причем число их постоянно росло. Закономерность казалась вполне определенной человечество идет к социализму. Во второй половине века тенденция поменялась и движение пошло вспять. Страны социализма, проиграв экономическое соревнование, развернулись на 180 и стали на капиталистический путь развития. Мир вернулся на рельсы частнособственнического предпринимательства, и как будто можно было сказать, что социализм сокрушен. Но все оказалось не так просто.
Виктор Максимов
Пентаграмма
Глава первая: Виктор
Около семи часов утра. Однокомнатная студенческая квартира с узкой кроватью, шкафом и множеством книг. Книги сложены стопками в углу за шкафом, навалены кипой под кроватью, разбросаны по всему помещению. За окном первые сумеречные проблески наступающего дня. В квартире везде горит свет - в комнате, в крошечной прихожей, в туалете, в кухне с пустым холодильником и кучей грязной посуды в умывальнике. На помятой несвежей постели лежит молодой человек. Он одет по пояс (снизу), его руки покоятся, слегка подрагивая пальцами, на впалой груди с одинокими волосками, на его нездорово бледном лице запущенная щетина. Его глаза прикрыты, но он не спит - его губы чуть заметно шевелятся, сомкнутые веки напряжены. Его зовут Виктор Максимов. Проходит несколько минут. Виктор прижимает кончики пальцев к вискам и с силой массирует их. Его губы шевелятся заметнее. Можно разобрать еле слышные обрывки фраз: "...никогда... никогда не видел ее такой прекрасной... божественной и земной одно...одновременно... прекрасной и... и отталкивающей ...вместе с тем отталкивающей... он удивился... нет, поразился... как.. как прекрасна и вместе с тем отталкивающа беременная женщина..." Виктор садится на кровати, открыв глаза, и глядит в потолок. Затем он глубоко вдыхает и шумно выдыхает, снова вдыхает и выдыхает, встает с кровати и садится за письменный стол. Стол завален книгами, скомканной бумагой и разным мусором, но центр стола освобожден от всего этого - там лежит шариковая авторучка и чистый лист бумаги. Виктор с явным страхом смотрит в ее безупречно белую гладь. Он боится чистой бумаги. Он очень боится чистой бумаги. Он ужасается ей. Он панически не переносит ее. Виктор неуверенно берет авторучку и постукивает ей по столу, по-прежнему глядя на лист. Захаров сказал: "Писатель, поэт, художник письма всегда остается в каком-то роде дилетантом, каким бы признаным он не был, и сколько бы текстов он не создал на своем веку. Он никогда не будет властен над бумагой всецело, он и она - равноценные партнеры, равносильные противники. Автор попадает в ее белизну как в чащу джунглей и своим текстом, своими словами прокладывает себе дорогу назад в реальность, и его тропы никогда не повторяются". Виктор с сомнением смотрит на лист бумаги перед ним и понимает, что все что он делает, что все уже сделанное и все то, что он еще сделает бессмысленно. Он поворачивает глаза вправо, смотрит на часы (там десять минут восьмого) и понимает, что его жизнь - бессмысленна. С какой-то надеждой он разворачивается к окну, смотрит на бледно-серое рассветающее небо и явственно прочитывает в нем: все-все-все бес-смыс-лен-но. Он бросает ручку, встает из-за стола и снова ложится на кровать лицом в подушку. Захаров сказал: "Литература - это больше чем профессия, занятие или увлечение. Литература - это жизнь, это свой мир, при чем почти автономный от всеобщей реальности. Поэтому в задачи литературы не входит учить нас чему-нибудь, доказывать нам что-нибудь, разрешать наши проблемы. Она просто живет своей жизнью в отношениях с читателем, заявляет о своем существовании через тексты, и через тексты же приглашает нас посетить свой мир". Виктор поворачивается на бок и поджимает под себя ноги. А еще Захаров сказал: "Художником всегда движет страдание. О чем бы не говорилось в его текстах, пусть даже о Родине и о природе, пусть это даже детские стишки. Настоящий автор всегда ищет упорядоченности своей внутренней дисгармонии и находит ее одним лишь известным ему способом - в рамках своего текста, да и то на недолгий срок. Заметь, что вся серьезная, воистину великая литература всегда беспощадно настроена по отношению к чувствам читателя, она призывает его природниться к своей боли и тоске. Ведь только в этих состояниях человек начинает задумываться о высоком - о Боге, о предназначении себя и человека вообще, о природе вещей. А когда человеку хорошо - тут и думать-то незачем - он счастливое беззаботное животное". Виктор переворачивается на спину и смотрит на часы. Его глаза следят за ходом секундной стрелки. Он помогает ей своим взглядом, подталкивает ее изо всех сил, лишь бы скорее закончить эту ночь. Ему хочется напиться. Ему хочется умереть. Ему хочеться разучиться хотеть писать. Ему хочется чтобы его текст был уже написан. Неожиданно дребезжит телефон. Виктор вздрагивает и больше никак не реагирует на звонок. Он знает, что звонит его мама. С мамой он говорить не хочет. Он не хочет говорить ни с кем. Он вообще уже ничего не хочет, только чтобы его оставили в покое. Телефон в десятый раз повторяет свою раздражительную трель. Виктор обреченно протягивает руку и снимает трубку. - Да, мама. - Привет, Витюша. Я разбудила тебя? - Нет... - Ты давно встал? - Вообще-то я еще не ложился. - Как не ложился?! (голос мамы становится озабоченным) У тебя снова бессоница? - Я работал, мама... Я писал. - Витя, мы ведь с тобой говорили об этом. Ты же обещал мне ночью спать. А писать можно и днем. - Я не могу писать мне днем. Я пишу когда мне пишется. Мне так естественно. - Господи, ну скажи мне, ну зачем тебе все это надо? (голос мамы становится раздражительным) - Это моя жизнь. Я тебе это не раз объяснял. Я - писатель. Я не могу иначе. - Можешь! Все могут и ты можешь! Тебе этот твой Захаров голову заморочил, а ты и поддаешься ему. Нашел себе мороку! (мама понижает голос) Витенька, родной, все живут нормально, один ты не хочешь, голову себе забил ерундой... вернее тебе тот забил, а ты... - Перестань! Слышишь, перестань!!! "Жить нормально"?! "Жить как все"?! Не говори мне этих слов, меня тошнит от них! Когда-нибудь настнет время и выражение "жить как все" будет приравнено к оскорблениям... - Витенька, ну зачем ты опять начинаешь? Я же хочу как лучше. Я же твоя мать, в конце концов... (голос мамы вздрагивает) - Мама, не надо, мама, успокойся... Я делаю все, что могу. Ты сама не хочешь идти мне навстречу, не хочешь принять меня таким какой я есть. Привыкла жить по каким-то правилам, и мне их хочешь навязать. А я плевать хотел на все правила... я сам себе правила... - Господи, Господиии... У всех дети как дети, одна я как белая ворона. За что ты так со мной, Витя? За всю моя любовь, вложенную в тебя, ты ни капли не отдал назад... Леша вон учится на юридическом... - Пускай учится. - ...У Зои Боря работает в компьютерном магазине... - И пускай работает! - Когда ты съездишь в гимназию свою? - Завтра. - У тебя каждый раз "завтра". Ох... Ффух... Как вчера прошел вечер с Ирой? - Хорошо. - Куда вы ходили? - Нуу... этта... в кино. Потом в бар зашли. - В бар? Витя, тебе же нельзя ничего такого! - Я знаю... Я колу пил... - А Ира что? - Ну как что... Ну, пиво вроде. - Ну а кино какое было? - Интересное. - Комедия? - Боевик. - А как называется? - Этот...как там...нуу... Мама, в общем мы никуда не ходили. - Как не ходили? А что же вы делали? - Ничего! Я позвонил ей и отменил встречу... - Почему? Ты себя плохо чувствовал? - Нет... - Ну а что тогда? Тебе Ира не нравится? - Нравится, почему же... - Хотя ты прав. У нее ноги толстоватые. И вообще, тихоня такая... Тебе нравятся с задоринкой, я знаю. Вот у моей подруги сестра младшая недавно к нам на работу приходила, так она... - Мама! Сколько можно?! Я не маленький ребенок! Не нужно мне никакой сестры! Ни младшей ни старшей! Я хочу быть один! Мне все надоели! Всем от меня нужно что-то! Господи, как я устал... Я хочу быть один. Просто один... Только я и лист бумаги... (в трубке молчание) Мама... - Витенька, ничего, ничего, сынок, все пройдет. Все образуется, все станет на свои места. Нужно только переждать, время всегда лечит. Мне доктор так и сказал. Ты только таблеточки не забывай пить, и все уладится. Ты уже выпил утренние кстати? - Дда... сейчас выпью. - Вот и умница. Все, зайка, не скучай, я после работы сразу к тебе, да? - Ладно... - А я на работе показала твои рассказы. Некоторым понравились, но говорят, что сложные такие, философские... Я сама там многого не понимаю. Ты пиши лучше такие, ну, для души... А то у тебя там смерть да смерть, ужас просто! Может ты от этого такой нервный? - Мама, со мной все в порядке. - Ну, будем надеяться. Все, я побежала. Целую. - Угу... Виктор кладет трубку и идет на кухню. Там он открывает шкафчик над умывальником и берет с полки баночку с таблетками. Он ее держит в руке несколько секунд, раздумывая, потом ставит обратно, толкает дверцу шкафчика, открывает холодильник, берет начатую бутылку красного вина, наливает себе стакан и выпивает его залпом, слегка морщась. Затем ставит бутылку на место, закрывает холодильник, прижимается спиной к стене и медленно съезжает по ней на корточки. Виктор сидит и смотрит на поднимающееся из-за домов солнце.
Виктор Максимов
Поползновение
Поползновение (дубль один)
"Желания сбываются ПОТОМ, страдания происходят СЕЙЧАС" - эта прочитанная непонятно где строка снова посетила мое сознание. Я хотел было задуматься над ней, но гомон стоявших вокруг меня людей спугнул ее и она исчезла с операционного стола моего внимания. Я поднял голову и посмотрел туда, где по кромке крыши шестнадцатиэтажки беспокойно двигалась фигура человека. Когда ты упадешь с шестнадцатого этажа вниз на серый асфальт, и твоя голова треснет, как яичная скорлупа, ты не увидишь, что будет ПОСЛЕ. Ты не увидишь, как возле твоего трупа соберется молчаливая толпа, и напряженные лица будут стараться выражать только грусть и сострадание. Ты не увидишь, как к тебе осторожно подойдет бродячая паршивая собака и попытается лизнуть вытекающую из тебя жижу языком, но тут же будет отброшена прочь чьим-то раздраженным ботинком. Ты не увидишь, как маленькая девочка будет непонимающе хныкать, тянуть за руку свою маму и лепетать: "Маамаа, я хочу пииисааать!" и смущенная мать торопливо прикроет ей рот ладонью. Ты не увидишь, как кто-то в толпе попытается сказать что-то осуждающее о молодом самоубийце, но никто не поддержит его, и слова так и останутся одиноко висеть в воздухе, не разделенные ничьим вниманием. Ты не увидишь, как из пасмурного неба польет дождь, и его вода смешается с твоей кровью, и алые потоки побегут по тротуару к водостоку. Потом тишину разрежет вой скорой помощи и люди в белом возьмут тебя на руки, бережно поддерживая твой раскроеный череп, и толпа начнет с облегчением расходиться - их функция тут уже выполнена. Но ты не увидишь всего этого. Ты не увидишь и того, что случится спустя минуту, спустя час или год. Ты не захочешь этого увидеть. Ты не сможешь даже захотеть сделать это. Но если ты даже найдешь в себе силы оторвать загипнотизированный взгляд от асфальта внизу, заставить себя повернуться, покинуть крышу, спуститься на лифте вниз и навсегда уйти прочь от этого рокового дома, ты все равно ничего не увидишь. Ты не увидишь, проходя мимо табачного киоска, остановлю ли я на тебе свои глаза и пойду следом за тобой или же так и останусь стоять в очереди за сигаретами. Ты не увидишь, трясясь в гудящем вагоне метро, вытащу ли я свой блокнот и украду момент из твоей жизни своим замысловатым почерком или же так и буду сидеть, уткнувшись в утренний номер газеты. И когда ты подойдешь к своему дому, и уже будешь готов раствориться в недрах своего подъезда, и случайный звук заставит тебя обернуться, ты не узнаешь, кто там таится в темноте неосвещенного переулка - я, с усмешкой сощурив глаза, или же твоя смерть, но так же сощурив глаза и в такой же усмешке... Спокойной ночи! "Спокойной ночи" - пробормотал я, вздохнул глубоко и протяжно, и выбил ударом ноги из-под себя табуретку. Тонкие пальцы петли так мягко сжали мою шею, что я даже не стал сопротивляться им. У меня в голове запрыгали какие-то разноцветные блики, и я попытался найти в них какой-то потаенный смысл, задумчиво теребя себя за подбородок. Когда мне это наскучило, я поднял голову и увидел свое тело, неподвижно висящее в петле под потолком ванной комнаты. Мне оно показалось не более чем надоевшей игрушкой, без сожаления выброшенной на помойку. Я присел на корточки, прижавшись к стене, и стал ждать, когда придет мой ангел-хранитель и поведет меня за собой в Царство Господне. - Молодой человек, что вы здесь делаете?- спросил меня Голос-в-очках-и-в-шляпе. - Жду своего ангела-хранителя,- ответил я, не поднимая лица. - Он отведет меня в Царство Господне. - Молодой человек,- сказал Голос-в-очках-и-в-шляпе, качая головой, Зачем вы идете на это? - Потому что я больше не смог хотеть... Или не захотел мочь - вам виднее. - Поверьте мне, молодой человек, - продолжал Голос-в-очках-и-в-шляпе с грустной улыбкой, - Вы совершаете страшную ошибку. Я призываю вас одуматься! У вас есть еще шанс вернуться. Поверьте мне, мой мальчик, не вы первый кто проходит этот трудный путь. Не делайте этого, я прошу вас. Все преходяще в этом мире. Вы осознали эту всеобщую эфемерность и отдали претпочтение своему отчаянию, но поверьте мне, даже это самое ваше отчаяние тоже часть этой эфемерности, и оно тоже пройдет. Как вам кажется, вам надоело сидеть в душной комнате, и вы жаждете выйти наружу в приоткрытую дверь. Вам так наскучила эта комната, что вы даже не задумываетесь, как там холодно и темно снаружи, и как вы еще не готовы к этому поступку. Ведь самое страшное, что вы ведь даже не сможете осознать потом, какую глупость вы сделали. Вы переступите через порог, и дверь за вами захлопнется... - Да свинья он неблагодарная!- перебил его Голос-с-авоськой, - Подлец просто! И тебе не стыдно? Не стыдно тебе? Тебе не стыдно? Что, уже изо рта прет, да? Эгоист ты, вот ты кто! Знаешь кто ты, да? Так вот я тебе скажу эгоист ты неблагодарный, свинья и подлец, у которого уже изо рта прет, понятно тебе? Понятно тебе, спрашиваю? А нам, нам думаешь, легко приходилось, а? Нам легче тебя что ли приходилось, а? Думаешь, нам сахарок с неба падал в рот, а? Думаешь, легко приходилось? Ты лучше меня знаешь, что каждый должен сжевать свою порцию говна за свою жизнь, и тогда ему сахар слаще будет! Ты думаешь, мы мало говна что ли жевали, а? Ты думаешь, нам один только сахарок в рот с неба падал, а? Да дурак ты, если ты этого не понимаешь, да! Дурак, свинья неблагодарная, подлец и эгоист!.. - Ну че, орел?- вклинился Голос-с-подбитым-глазом, - Че - запудрили уже тте тут мозги, а? Ну че ты - слабо че ли? А? А? Слабо, а? Ну давай, давай, че ты, давай, попробуй, орел, попробуй, потом сразу полегчает ведь, хехе. Че зыришь, а? Че, уже слабо стало, а? Че - запудрили уже тте мозги, уже обоссался, а? Че молчишь, орел? Че втыкаешь как баран об лед? Ты ж такой умный-переумный, а мы все - лохи да мудаки, да? Ты ж такой интеллигент, че ж ты уже на слабо подсел-то, а? Это мы, лохи да мудаки, это ж нам надо на слабо подсесть, нам надо обоссаться. А ты ж такой умный, ну такой умный, что я аж фиг его знает какой, что уже аж мысля за мыслю загогуливает, а? Че зыришь? Че втыкаешь? Ну давай, давай, а мы посмотрим, ага, посмотрим, хехе... - Ой Господи, ой Боженько родный,- услышал я вдруг Голос-родной-и-близкий, - Да что же ты такое делаешь, ой ой ой ой ой, люди люди люди, все пройдет, все образуется, все исправится, все получится, Господи Всемогущий, Боженько родный, ты о нас хоть подумал, подумал-то о нас, ой ой ой, ты ты, ты о нас хоть подумал, да что же это такое делается, Господи, Господи Иисусе, Господи Всемогущий, Господи Милостивый, люди люди люди люди.... ....ааа ......аааааа.. .аааааа. ..а.... ...а.......а.......ГосподиГосподиГосподиГосподиГосподи........... И я закричал со всех сил: "Да уйдите вы все, уйдите, уйдите, не могу я больше!!! Не могу я больше!!!" И я зажал уши и заорал, обрывая голосовые связки: "АААААААААААААААА ААААА ААААААААААААААААА ААААААААА ААААААААААААААААААААААААА ААААААААА АААААААААААА АААААААААААА ААААААААААААААА ААААААААААААААААААААА АААААААААААААААААА ААААААААААААААААААА ААААААААААААААААААААААА ААААААААААААААААААААААААААААААА!!!...................................." Вдруг я явственно ощутил свой мозг в каком-то стеклянном сосуде с желтоватой густой жидкостью. Кто-то толкал этот сосуд, и мозг бился о его стенки как чайная ложка в стакане. И я возопил то ли от страха, то ли от боли: "АААААААААААААААААААА АААААААААААААААА ААААААААААААААААА ААААААААААААААААААААА АААААААААААААААААААААА ААААААААААААААААААА ААААААААААААААААААААА ААААААААААААААААААА АААААААААААААААА ААААААААААААААААААААА ААААААААААААААААААААААА АААААААААААА ААААААААААААА................. .................... ........................." - Хочешь, анекдот расскажу?- спросил молодой высокий голос. - Опять небось какую-то пошлятину?- без энтузиазма ответил ему прокуренный голос неопределенного возраста. - Неее, пошлятину я приберегу для Зинки, ей это нравится. Ты ж у нас интеллигент - тебе надо и анекдот интеллигентный. - Ну давай, и пойдем уже в столовку, а то снова компот упустим. - В общем, больной на операционном столе спрашивает у хирурга: Доктор, я буду жить? А хирург ему: Хммм...а смысл? Хахахахахахахаха....ну как? - Хе-хе, неплохо, да. Я с трудом приоткрыл глаза и повернул голову в сторону голосов. На соседней койке сидели двое небритых мужчин в полинявших синих пижамах. Они заметили мое оживление и перестали смеяться. - О, Пушкин очухался, - сказал один из них молодым высоким голосом. - Ну, со счастливым вас возвращением в юдоль тленных грешников! - Да ладно тебе, Вася, - хлопнул его по плечу второй, с прокуренным голосом. - Тебе бы только зубы скалить. Идем лучше. Они встали с койки и вышли из палаты. У меня не хватило сил и желания проводить их взглядом, и я закрыл глаза. "Зиииин!" послышался издалека голос Васи, "Иди, там твой поэт оклемался". Где-то застучали каблучки, все ближе и ближе, и чьи-то пальцы приподняли мне веко. - Ну, как мы себя чувствуем? - спросила медсестра и по-матерински улыбнулась мне. Я не ответил, но впрочем, она и не ожидала от меня ответа, и начала ощупывать меня, то ли проверяя мой пульс, то ли еще зачем-то. - Ну, слава Богу, не обделался ты на этот раз, а то я уж устала тебе белье менять, - сказала она с напускной укоризной и я попытался улыбнуться. - Ты давай, приходи в себя, а то тут к тебе пришли...На вот тебе, - и она кинула мне в приоткрытые губы какие-то таблетки. - Что это? - спросил я, равнодушно разжевывая их горечь. - Это антидепрессанты, очень хорошие. Я их специально для тебя у главврача выбила. Сам знаешь, какие сейчас перебои с лекарствами. - Выбей мне лучше морфин...или метадон, - сказал я устало, и она хихикнула - думала, что это я пошутил. Я открыл глаза и посмотрел на нее жалобно. - Зинуля, ну хоть сибазон там какой-то, или седуксен, или димедрол, или феназепам хотя бы... А пирроксан у вас есть? Я даже на тазепам или аминазин согласен... - Ну, я посмотрю, что там есть у нас, - сказала она и погладила меня по щеке. - Ну, сейчас я их позову, а то они уже давно тут ждут, - и она встала с моей койки. - Принеси мне лучше крысиный яд, - прошептал я ей вдогонку, но она меня не услышала. Через секунду из коридора послышался ее приглушенный голос: "Да, все в порядке, он пришел в себя. Да, вы можете войти, но полегче с ним - состояние еще очень критическое". И в палату вошли ОНИ. Один из них, помоложе и пониже званием, встал у двери, облокотившись о стену, а второй, постарше, направился к моей койке. Я видел это как в замедленной съемке - вот он от меня за десять шагов, вот уже за девять, теперь за восемь... Он подошел и присел на край соседней койки. Я не мог отвести глаз от его формы. Мне говорили, что она должна быть цвета грязи, но ведь это совсем не так - какая же это грязь? Это совсем не грязевый цвет, это цвет морской волны. Я вгляделся в ее фланелевую гладь, и ее вид начал убаюкивать меня, я даже погрузился в какой-то транс. - Виктор Максимов, - прочитал он вслух на листе бумаги, который он достал из своей папки, и его светлые густые усы слегка качнулись, приоткрыв чуть пожелтевшие от табачного дыма зубы. - Да, - пробормотал я тихо-тихо, не в силах выйти из плена морской глади его формы. - Вы пытались покончить жизнь самоубийством, - продолжал он, не отрывая прищуренные глаза от своего листа. - Самоубийство запрещено Государственным Кодексом Всеобщего Благоразумия, статьей №242, параграфы от А до Е... Вы нарушили закон, - и он в первый раз посмотрел мне в глаза. - Да, - прошептал я, забывая все другие слова. - Что же нам с вами делать... - устало проговорил он и посмотрел на своего напарника у двери. Тот наигранно развел руки в стороны. - Да, - на всякий случай пробормотал я, как можно глубже вжимаясь в койку. - Боюсь, что это все будет очень и очень неприятное дело, - и он снова посмотрел мне в глаза - прямо-таки пронзил меня своим взглядом. - Да, - выдохнул я и заплакал. Он погладил свои пшеничные усы, глядя себе под ноги. Было видно, как он каждым своим мускулом сдерживает отвращение к создавшейся ситуации. - Вы не будете больше пытаться покончить жизнь самоубийством? - Не... не буду... - Вы не будете больше ХОТЕТЬ пытаться покончить жизнь самоубийством? - Не буду. - Честное благоразумное? - Честное благоразумное. Пшеничные усы улыбнулись мне, и я улыбнулся им, размазывая по щекам слезы. Он снял фуражку и погладил свои редкие волосы. Я снова видел все в замедленной съемке, ясно предугадывая каждый последующий кадр. Вот он потянулся к своему нагрудному карману, вот он достает пачку сигарет, вот он выуживает в ней одну, вот он подносит ее к губам... Я подумал, что я сечас не выдержу и сойду с ума от страха, если еще не сошел. Я сделал усилие и закрыл глаза. - Вот, - я открыл глаза и увидел, что он протягивает мне лист бумаги и авторучку. Я взял их обеими руками и прижал к груди. - Ты должен написать здесь все. Сегодня ты осознал свою ошибку и пообещал мне не повторить ее снова, и теперь ты должен помочь другим, таким же как прежний ты, сбившимся с правильного пути, ты должен помочь им, предостеречь их, предотвратить. Пиши здесь подробно как все было. Я с усилием приподнялся и присел на край койки. Он подложил мне под лист свою папку, чтобы мне было удобнее. Я уставился в бумагу, и меня на миг ослепила ее белизна. Я поглотился этим белоснежным пространством, и ощутил себя где-то далеко-далеко, и подумал, что все это был какой-то смутный кошмарный сон - и эти люди в форме, и эта больница, и это самоубийство, и все на самом деле хорошо, очень-очень хорошо. - Пиши, пиши, - сказали мне пшеничные усы, и мягкая рука легла на мое плечо. Я вздрогнул и приблизил кончик авторучки к бумаге. Ниже... Ниже... Все, ниже некуда, и пути назад тоже нет. Я глубоко вздохнул и написал в правом верхнем углу листа: В ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ СЛУЖБЫ ВСЕОБЩЕГО БЛАГОРАЗУМИЯ. НАЧАЛЬНИКУ ОТДЕЛА НЕОБХОДИМОСТИ. - Так? - спросил я робко. - Так... - и рука ободряюще похлопала меня по плечу. И я написал чуть ниже, по центру: ВИКТОР МАКСИМОВ, САМОУБИЙЦА.
Виктор Максимов
Сансара одного дня
Явление первое
Нет! ...И тут я проснулся. Блин, так это же был только сон! Ффу, слава Богу, что это был только сон. Как там у Фрейда... Или у Пелевина... Пробел между сном и явью. Да, только этот пробел все ставит на свои места. Я закрываю глаза, но утренний привкус во рту окончательно вытягивает меня в бытие. Я дотягиваюсь рукой до занавески и тут же зажмуриваюсь. За окном солнце. За окном лето. Не люблю я лето. Да и нет вообще никакого лета. Это просто такой символ, к которому целый год стремятся скозь дожди, снега, опять дожди, а когда лето наконец наступает, ты судорожно пытаешься достойно провести каждый Божий день, пытаясь оправдать ожидания, ты нервничаешь, ты неистовствуешь, ты беснуешься, а дни проходят и проходят, как песок сквозь пальцы, и лето умирает, и тут ты осознаешь, что ты с самого начала знал, что лето умирает, но все судорожно оттягивал кончину. Лето это как женщина, такой же символ стремления... Солнце. Какое же оно яркое. Солнце тебя постоянно к чему-то обязывает. Каждый почему-то считает, что при таком солнце грех сидеть дома, нужно срочно придумать себе какой-то повод для передвижения по плоскости. Солнце обычно гонит тебя на пляж, где ты менее защищен от его власти, где чумазые детеныши бегают в обнаженном виде, где проступающие выпуклости раздражают своей неприступностью, где какие-то идиоты делают вид, что играют в волейбол, а на самом деле всякий раз попадают мячом в тебя. Можно конечно попить с друзьями пива на природе. Хмм, предлагаю упростить этот уравнение в расстоянии и в количестве слагаемых. Я протягиваю руку к столику, где сквозь дебри хлама проступают зеленые шеи бутылок. Пусто. И тут пусто. Это плохо. В голове тоже пусто. Но это было бы поправимо. Я встаю с постели и иду в туалет. Я останавливаюсь у унитаза. Слышен звук струящейся воды. Я смотрю прямо перед собой на стену. Там висят часы. Вообще-то там всегда висела дыра, но потом моя мама, великий эстет, закамуфлировала ее часами. Так у меня одновременно появилась возможность иметь хоть какое-то представление о времени. Потом часы сломались. Минутная стрелка остановилась на цифре пять и умерла. Так всегда неполадки в пространстве заменяются неполадками во времени. Я открываю кран. Слышен звук струящейся воды. Я выдавливаю на зубную щетку немного белой слизи из тюбика и отправляю все это в рот. Как всегда я повреждаю десну у левого клыка, и эпилептическая пена у меня во рту окрашивается в розовый цвет с красными прожилками. - Ыыы...ггыыы...-мычу я, разжав челюсти и выпучив в глаза. Пена вываливается изо рта и падает в раковину. Я с сомнением разглядываю в зеркале свою физиономию. Мне всегда почему-то кажется, что я выгляжу как-то ненастояще. Я иду на кухню, набираю воды в электрочайник и включаю оный. Несколько секунд я прислушиваюсь к эволюциям, происходящим внутри его, затем мне становится скучно и я выглядываю в окно. Солнце не скупится. Тепло прокалывает насквозь мою кожу. Осколки стекла на асфальте сверкают как бриллианты. Наверное, сейчас где-то в болотной заводи испаряется гнилая вода, обнажая на черном песке слизистый ил с белой каймой. И вонь... Деревья такие банально зеленые. Как... Как Христос. Каждый листик похож на Христа. Сейчас они дрожат от теплого ветра, но они знают, что придет осень и они пожелтеют. Они ждут своего падения. Потом к деревьям подходят дворники Пилаты и трусят их ветви, и листья падают на жухлую траву. Они сгребают их в кучи и зажигают костер, который горит обычно не менее двух тысяч лет. Потом снова приходит лето, и деревья опять зеленеют. А пока стоит осень. Дует северный ветер и накрапывает дождь. И профессор танатологии герр Фаустус надевает свой серый плащ и раскрывает свой серый зонт... А вот и он, кстати. Сегодня его зовут Иван Матвеевич Сергеев. Он как обычно проснулся, как обычно встал, как обычно застелил кровать, как обычно поцеловал фотографию покойной жены, как обычно умылся и побрился, как обычно позавтракал чашкой псевдокофе с утренней газетой и как обычно вышел на прогулку. Иван Матвеевич идет по аллее, и тени деревьев пробегают по нему своими узорами. Вскоре он оказывается у своей излюбленной скамейки напротив детской площадки, садится и начинает как обычно разглядывать копошащихся в песочнике карапузов. Иван Матвеевич смотрит на девочку четырех лет, на ее смешные светлые кудряшки, на совочек в ее маленькой руке, на беленькие трусики под ее задравшейся юбочкой, и умиление блуждает по лицу пенсионера. Он как обычно начинает вспоминать свое собственное детство, свои шалости и проказы, свои страхи и постижения истин, и доходит до неизбежной мысли, что ему уже 72 года, что его уже "гроб, зевая, ждет", а он за всю свою никчемную жизнь так и не убил ни одного человека, ни молодого, ни старого, ни мужчину, ни женщину, раньше это ему как-то было совсем не нужно, а сейчас он задумался, затосковал, возжелал, взалкал своими чахлыми страстишками, и он снова смотрит на кудрявую девочку и представляет, как ое подходит к ней, весело спрашивает ее, любит ли она маму, папу, слшается ли их, хочет ли она, чтобы добрый дедушка угостил ее мороженым, а потом... а потом... а потом Иван Матвеевич с досадой бормочет: "Вот такая вот глупая жисть...", глубоко вздыхает и бредет той же тенистой аллеей, бредет обратно домой... Вода закипает. Я кидаю в чашку щепоть коричневых опилок и заливаю их кипятком. Я стою и жду пока чай остынет, затем мне становится скучно и я ложусь на пол. Я смотрю в потолок. Я прслушиваюсь к самому себе и прощупываю свое состояние. У меня каждое состояние имеет свое название. Я даже как-то сделал специальную схему своих состояний. Сейчас у меня, по-моему, состояние "Будда". Совсем ничего не хочется. Лучшее состояние для смерти. Взять бы сейчас и умереть... А может все-таки чего-нибудь хочется? Женщину, например. Женщина... Слово распадается на семь букв и чем-то абстрактным начинает обволакивать меня ниже пупка. Женщина - это ведь тоже символ, тоже что-то, чего обычно хочешь, когда этого у тебя нет. А когда есть? Когда я засыпал бок о бок с женщиной, это давало мне уверенность в завтрашний день. Я знал, что непременно проснусь, потому что рядом со мной есть то, что делает жизнь... сложнее, что ли? Иногда я просыпался прямо ночью. Я тихонько вставал, надевал наушники, включал токкату и фугу Баха и смотрел как она дышит. Ее рот всегда был немножко приоткрыт, и выражение всего лица было таким жалким и бессмысленным... Я вообще любил разглядывать ее лицо - когда она говорила по телефону, когда смотрела телевизор, даже когда она сидела на унитазе, я подглдывал за ней в щелочку. Когда мы занимались любовью, тьфу ты, когда мы совокуплялись как похотливые кролики, и она протекала подо мной как торпедированный корабль, судорожно дыша и издавая звуки диснеевской зверюшки, я старательно вглядывался в нее, глотал глазами каждую ее деталь... Так вот, я слушал Баха, подкрадывался к ней на цыпочках и приближался почти вплотную к ее лицу, и ее выдохи щекотали мне кожу. Она часто чувствовала на себе мой взгляд, просыпалась, смотрела на меня сквозь темноту заспанными глазами и я читал ее мысли: "Какой же он дурачок со своим Бахом-трахом, но он МОЙ дурачок". Тогда я выключал музыку, снимал наушники и спрашивал ее: "Знаешь почему в Содоме и Гоморре необыкновенно красиво пели птицы и неописуемо прекрасно пахли цветы?" Она качала головой, о чем-то догадываясь, и улыбалась всей своей похотью, и мне казалось, что это улыбается не она, а ее утроба, ее две набухшие губы под газончиком жестких волос, выбритых в виде сердечка (тоже мне эстетика!), поблескивающие в темноте влагой страсти, жаждущие схватить меня, поглотить всего, пожрать меня целиком и без остатка, и я становился таким маленьким и незначительным и терялся где-то между ее интимных складок. И тогда я отвечал за нее: "Потому что Содом и Гоморра были раем на Земле, но всякий рай должен быть разрушен!" Затем я брал ее за руку и мы уходили в наш маленький Содом. Вернее, это она брала меня за руку как ребенка и уводила в свой Содом. Он был такая необъятный, он был такой запутанный, я всегда долго не мог найти выхода, вернее я сам не хотел находить его, это выход всегда находил меня. Я бежал по лабиринту и думал: "Наконец-то мне хорошо". Затем лабиринт кончался, кончался и я сам с воплями и всхлипами, и тогда я думал, все еще часто дыша от очередного похода: "Нет, это не может быть хорошо. Как может быть хорошо, если должно быть плохо?" И я сам уже хотел, чтобы было плохо. Когда мы куда-то собирались, я уже не помню, по-моему, на День Рождения ее отца, я надел тогда смокинг, я очень люблю надевать смокинг, я не люблю мероприятий, где нельзя надеть смокинг, да, так вот, я понял что либо сейчас, либо никогда, взял и упал прямо в смокинге прямо на тротуар. Лежал, молчал, смотрел в открытое небо. Она мне что-то говорила, меняла высоту голоса и интонацию, а я молчал. Потом она сказала мне, что любит меня. Я засмеялся, я захохотал. А она заплакала. И мне стало так противно, что я встал и пошел прочь. Она думала, что я вернусь, а я не умел возвращаться. Я был слишком примитивен для этого... "НАТАША" - почему-то загорается в сознании ее имя как слова "Game Over" на экране компьютера, и начинают медленно гаснуть... "Натааааша", - шепчет мне кто-то в ухо, и я чувствую дыхание, выпущенное из этих маленьких кругленьких губок, дыхание с запахом клубничного леденца. "Катя?" - я открываю глаза, и Катя поспешно растворяется в воздухе. Катюша, Катенька, Катюшенька, Катюшоночек... Я встаю с пола и беру в руку чашку. Чай уже остыл. Я делаю шаг вправо и выливаю чай в раковину. Слышен звук струящейся воды. Я открываю мусорное ведро выкидываю туда размякшую заварку. Тут я что-то замечаю под грудой мусора, запускаю туда руку и вытягиваю искомое на свет. Фольга со следами огня на одной стороне и коричневыми пятнами на другой. Надо же, у меня вчера в гостях был добрый волшебник, и оставил гостинец на целых три затяжки. Я беру с полки над умывальником соломинку и вставляю в рот, где-то нахожу зажигалку, извлекаю из нее огонь и подношу под фольгу. Коричневое пятно заволновалось, пошло пузырями и попыталось улетучиться желтоватым дымком, но я тут же поймал его своей трубочкой. И опять. И опять. Уже хорошо, уже вот-вот, уже почти и будет совсем замечательно. Я открываю шкафчик и беру пузырек, преподнесенный мне намедни Толянычем, нашим придворным алхимиком. "Вот", - говорил он мне наставительно из-за запущенной опаленной бороды, обставленный колбами, ретортами и прочими пробирками, пропитанный насквозь химией-алхимией-кайфимией, а заодно и математикой, ботаникой, анатомией и какой-то досужей термодинамикой, "Вооот! Новую хохмочку забульбенил, старик. Коктейль "Триметил-Пикант". Срубает крышу моментально, прочно и торчово". Я отвинчиваю крышечку, приставляю баночку к ноздре и делаю энергичный засос. Едкий химический запах врывается в мою носоглотку и, раздирая слизистую и закупоривая дышло, устремляется куда-то вверх, в серые области мозга. Я закашливаюсь и, сдерживая тошноту, проделываю то же самое и со второй ноздрей. И еще разок. Вот. Вот. Оно. Оноооо. Теперь уже. Да. Хоть убейте, хоть режьте меня, хоть пустите на запдетали для пластических операций. Хо. Ро. Шо! Я ложусь на пол и с удовлетворением замечаю, что состояние "Будда", которое было уже готово сойти на нет, снова входит в норму. Господи, Господи, Господиии... Какой же ты милостивый и всемогущий. Увидь меня - я приближаюсь к тебе в своем смиренном миролюбии. Госссподи, какой же ты кайфовый, обалденный ты наш пастырь, а мы твои фиговенькие марионеточки, такие хреновенькие пешечки... Е2 - Е4, аминь. Интересная комбинация, вы не находите, Ваше Высокопреосвященство? Верховный Иерарх Сущего, Пресвятейшие Небожители Наивысшего Уровня и прочая камарилья тонкой субстанции! Ваш ход, господа. Ого. Ого-го! С А-2 прямо в зону Юпитера? Ну все, всем шандец... А я, с Вашего милостивого позволения, белым офицером на белом коне под хвост черной королеве, ага, да, пускай нагибается, сука... да, конем... конякой шелудивой... офицер наблюдает... Боже... Аллилуйя! Всем крышка небесная! Предметы становятся объемнее в форме, растояния сокращаются. Время нагромождается на пространство и становится осязаемым. Воздух становится слишком твердым, чтобы им можно было дышать. Зачем нафиг дышать? Дышать лень. Жить лень. Я - абсолютен. Может, на улице воздух пожиже? Я концентрируюсь на том, чтобы сделать усилие. Затем я делаю это усилие и перетекаю из кухни в прихожую. Слышен звук струящейся воды. Вы слышите звук струящейся воды? Так струйно, так водно... Я перемещаюсь из прихожей на холодный бетон. На бетонный холод. Затем стекаю вниз по ступенькам, вот так: шшшшшшшшшшшшшшш... Вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз, вниз и вон, во двор.