I. Хинкельман, или Интермеццо
Ее звали Ивонной; имя это в ее родном городке, расположенном в центре страны, казалось вполне обычным, в нем не слышалось ничего авантюрного или ошеломляющего, хотя такие эпитеты со временем могла бы заслужить ее жизнь. Ивонна происходила из буржуазной, как принято говорить, приличной, во всяком случае — состоятельной, семьи; отец ее был старого купеческого рода, к унаследованным от своих энергичных предков предприятиям, пользующимся солидной репутацией, он добавил еще несколько фабричных труб, приобретенных благодаря браку по расчету. В городке, где дымили эти трубы, он правил как настоящий король, к которому испытывали если не ненависть, то почтительный страх… Так было, по крайней мере, в лучшие времена; позднее, когда судьба повернулась к его фабрикам иной стороной, он проявил себя человеком, вполне способным к переменам, а когда и эта его способность не помогла, перебрался в другие места — как и подобает потомственному предпринимателю, всегда готовому отправиться туда, где его ожидает удача.
Так они оказались в Греции.
Ивонна так и осталась единственным ребенком в семье. Еще в те времена, когда она верила в аиста, Ивонна знала, что была нежеланным ребенком, что такое случается. Она ощущала это каждый раз, когда мать ее причесывала. Она существовала назло родителям. Так и получилось, что упрямство ей на роду написано! Девочка была некрасивая, тощая — такой осталась на всю жизнь, — с высоким, совершенно чрезмерным лбом. Вот этот лоб мать никак не хотела ей простить. Даже в самые нежные годы, когда детям еще не приходит в голову спрашивать о себе, Ивонна выслушивала от матери, до чего она уродлива — мать-то была красавицей, — и это звучало не столько упреком, сколько печальным выражением родительского сочувствия. Причесывали девочку всегда так, чтобы волосы прикрывали, насколько возможно, ее отвратительный лоб, причем каждый раз на новый манер. Мамочка прикладывала к этому прямо-таки невероятные усилия, проявляя подлинное самопожертвование, нередко вызывавшее удивление и восхищение — мамочкой. Надо сказать, что и волосы, которыми Ивонна осчастливила окружающих, красотой не блистали, и расчесывать их приходилось не иначе как с отвращением. Став уже девушкой, Ивонна была все такой же плоской как доска, как спереди, так и сзади. Отец, чье внимание как-то привлекли к сему обстоятельству, не мог удержаться от того, чтобы в дальнейшем не подмечать это при каждом удобном случае, когда дочь появлялась в саду и — тем более — когда выходила на пляж. Ей говорили прямо: «Посмотри на других девушек!» Однако на балах она пользовалась несомненным и совершенно необъяснимым успехом (хотя и не придавала этому значения), так же как за званым чаем, когда к матери приходили гости, или во время беседы в любом обществе — оказалось, она притягивала людей одной только манерой слушать. Ивонна это знала. Впрочем, как ни укладывай волосы, чрезмерный лоб оставался при ней, как и скрывавшийся под сменявшими друг друга прическами страх — перед этим лбом, перед будущим, перед тем, что когда-нибудь она сама может стать матерью…
Замуж она вышла в двадцать один год.
В двадцать пять — как раз в то лето, когда муж на пару недель уехал из Афин, — она поняла, что ждет ребенка.
На то время и пришлась ее первая встреча с Райнхартом. Вечером в загородном доме отца Ивонны собралась летняя компания. По темному саду среди сухо шелестевших пальм блуждал ветер, долетавший со стороны погружавшегося в ночь, невидимого моря. Собрались земляки, подавали бутерброды, вино, пиво — светски-прохладный вечер, отрада после раскаленного дня. Порой из гавани долетал пароходный гудок — хриплый вой, живший где-то далеко за шумом непринужденной застольной беседы, а то слышался стук пустой цистерны или крик осла. Дом стоял на отшибе, других строений поблизости не было — только ровная, пустынная линия горизонта, выше — зеленоватое светлое пространство неба, низкий Млечный Путь над черепичной кровлей и черными пятнами пиний.
Ивонна, она же фрау Хинкельман, надела светлое, почти белое платье; наверху, у тонкой шеи, оно было закрытым, отчего она выглядела иногда как врач, иногда как жрица, а то и как танцовщица — всякий раз по-иному. Молодая женщина самых завидных лет, она казалась неприметной и довольно хрупкой, при этом бледное лицо Ивонны то светилось, то выдавало тревогу или мучительное беспокойство, точно она жила в постоянной опасности и такое существование стоило ей непрерывного и большого напряжения. Ей была присуща манера поглядывать на людей таким образом, что те переставали сознавать, о чем же они, в сущности, говорят, и часто сбивались, заводили речь совсем о другом… Молодой человек в белых льняных брюках, которого Ивонна в тот вечер взяла под свое покровительство, поскольку он оказался в незнакомом обществе и чувствовал себя в какой-то степени неприкаянным, принадлежал к числу немногих, кого беседа с ней не приводила в замешательство: игнорируя ее взгляд, да и прочее общество, он без умолку рассказывал о своих странствиях, а больше всего — о греческих пейзажах, которые до той поры представлял себе совершенно иначе. Ивонна долго со вниманием его слушала.