И октября 1992 года, Ростов-на-Дону. После шести месяцев тягостного судебного разбирательства, во время которого отвращение часто заглушало ужас, уголовное отделение областного суда вынесло, наконец, приговор по делу Андрея Чикатило, пятидесяти шести лет, обвиненного в совершении за двенадцатилетний период пятидесяти трех особо жестоких убийств, сопровождавшихся актами садизма, некрофилии и каннибализма; Жертвы: дети и подростки, как мальчики, так и девочки, а также женщины.
Начиная с 15 апреля того же года Ростов, город на юге России, обычно мирный и спокойный, привлек внимание значительной части населения бывшего Советского Союза и многих людей за рубежом. Не только российское телевидение, но и CNN и иные западные информационные каналы регулярно передавали через спутниковую связь репортажи из зала суда.
Иностранные съемочные группы, записывающие на улицах комментарии своих хроникеров, в Москве давно примелькавшиеся, стали привычными и здесь. За время процесса Ростов перестал ощущать дефицит общения со столичными средствами массовой информации. И даже куда-то исчез вечно недовольный, видимо, тоскующий по прежнему режиму, поборник законности, который ранее донимал журналистов вопросом:
– У нас есть разрешение снимать?
В плохо проветренный с никудышной акустикой зал заседаний на сто мест набились газетчики, фотографы, операторы, родственники потерпевших, сотрудники милиции, врачи (во время процесса случилось немало обмороков) и любопытные, по большей части студенты расположенного поблизости института. На чтение приговора объемом в триста пятьдесят страниц ушло ни много ни мало два дня. И более двух часов зачитывали список жертв, перечисляли обстоятельства убийств. Заключенный в железной клетке, подсудимый чем-то напоминает Ганнибала Лектора из «Молчания ягнят». Однако сходство ограничилось лишь наличием клетки. Чикатило не обладал сардоническим достоинством, каким наделил своего Томаса Харриса режиссер Энтони Хопкинс. Высокий, тощий, нескладный, с изуродованным ненавистью лицом, он размахивал руками, кривлялся и выкрикивал, обращаясь ко всем без разбора и перемежая ругательства с бессвязными фразами:
– Это не я!.. Я не крал линолеум!.. Я признался под пыткой!.. Меня накачали наркотиками… Да здравствует свободная Украина!
Но глаза, скрытые за стеклами очков для близоруких в толстой пластмассовой оправе, смотрели безразлично и невыразительно, словно он сам не верил в то, что говорил. Впрочем, большую часть времени подсудимый вполне адекватно отвечал на вопросы, которые ему задавали, а когда принимался рассуждать, то вполне логично.
С самого начала процесса демонстрация безумия была для него единственным способом защиты. Психиатры признали его ответственным за совершенные им действия, но сомнения, естественно, оставались. Дело не только в том, что экспертизы проводились сотрудниками знаменитого Института общей и судебной психиатрии имени Сербского, известного главным образом тем, что в брежневские времена там объявляли сумасшедшими диссидентов. В разговорах и комментариях то и дело возникал вопрос: как поверить в то, что человек, способный совершить хоть одно из тех преступлений, от которых стыла кровь в жилах присутствовавших в зале, психически здоров?
Однако все были убеждены, что его безумие, если допустить наличие такового, не имело никакого отношения к той комедии которую он разыгрывал. В какой-то момент он начал притворяться, будто не понимает по-русски, не знает языка, на котором говорил с детства и даже когда-то его преподавал. Он изъяснялся на смешанном русско-украинском наречии и требовал присутствия переводчика. Он также потребовал, чтобы его защищал адвокат, принадлежащий к РУХу, украинскому националистическому движению. Чикатило в самом деле был украинцем. До распада СССР ото не имело ровно никакого значения: у каждого была национальность (русский, белорус, латыш, еврей, армянин, таджик и так далее), но советское гражданство преобладало над всем остальным, и повсюду, кроме разве что самых отдаленных уголков страны, говорили по-русски. Теперь все изменилось: население новых независимых республик еще не рассматривалось как иностранное в полном смысле слова, и свободное передвижение было гарантировано, но незамедлительно возникли некоторые проявления антагонизма.