— Ай, Урал, ты мой Урал, великан седой Урал! Высоки твои кручи, глубоки твои ущелья, широки степи! Зелены твои леса, прозрачны твои реки, что текут без шума и вздоха. Родники твои глубоки, бездонны твои озера, малые лягушки кричат так, словно весь народ твой собрался на свадьбу, дикий твой лук и щавель сладки, как самое дорогое праздничное угощение!
— Так пела душа мальчишки, который шел по дороге в летний день — один-одинешенек, без товарищей-спутников. Вот он показался на гребне высокой горы, перевалил хребет и пошел в долину, оглядывая ее с высоты своих пяти лет. Немало горя вместили они, эти годы — погиб отец, пропала мать, и начался тогда долгий путь от жилища к жилищу в поисках куска хлеба, и каждый был омыт горькими сиротскими слезами.
Да, вот как начинается рассказ о жизни и славных подвигах батыра, имя которому Хаубан.
Как Хаубан встретил старика Тараула
С гребня горы увидел Хаубан красавицу Агидель. Плавно несла река свои воды по пути, что когда-то прорубил славный воин Идель, сын Урал-батыра. В тот год разлилась она широко, низкий берег ее превратился в болото. Подойдя ближе, с той стороны услышал Хаубан жалобную песнь курая.
Пошел он по болоту в сторону Идели и вскоре увидел стадо коров, которое пас старик по имени Тараул. Он-то и играл на курае, извлекая из него звуки один другого горше.
— Здравствуй, дедушка! — поздоровался с ним Хаубан.
— Здравствуй, сынок, — приветливо откликнулся старик. — Как твое здоровье? Все ли благополучно в твоих краях?
— Спасибо, дедушка, — отвечал ему Хаубан. И таким добрым и ласковым показался ему тот старик, что сам не заметил, как рассказал Тараулу всю свою, пока небольшую, но такую горькую.
Тяжко вздохнул старик, услыхав этот рассказ.
— И самому-то живется несладко, — проговорил он печально. — Но когда слышу и вижу таких, как ты, сердце мое ноет и болит как от самого нестерпимого горя.
Умолк Тараул, задумался. И Хаубан молчит, тишины не прервет.
Вздохнул старик еще раз и принялся собирать свои снасти для охоты.
— Пойдем, сынок, к воде, — сказал он Хаубану. — Может, щуку поймаем, будет чем поддержать голодное брюхо.
Взял он в левую руку петлю для ловли рыб, в другую — хызма[1], с которой никогда не расставался, и пошли они вместе к реке.
По дороге старик Тараул рассказал о своем житье-бытье.
— Пасу я скот у бая Иргиза. Эй, жадная жена у того бая! На целый день дает она миску кислого молока да головку курута. С такой еды не разжиреешь, как бы ноги не протянуть. Вот и хожу в лес, из своей хызма птиц постреливаю, петлей щук полавливаю. Под вечер ставлю снасти на сома — здорово берут они на лягушек. Ежели не промышлять таким вот образом, трудно прожить, сынок.
А Хаубан по дороге с большим любопытством разглядывал хызма. Наконец он вздохнул и сказал простодушно:
— Эх, дедушка, если бы у меня была такая хызма, я бы тоже научился стрелять птиц и не ходил голодный.
Не ожидал таких слов Тараул, только и пробурчал, мол, так бы оно и было, да замолчал надолго. А у самого закралось в душу сомнение — вдруг узнал мальчишка эту самую хызма, ведь досталась она старику от отца Хаубана!
Наконец, чтобы доподлинно удостовериться, решил он задать такой вопрос мальчику:
— Твой отец покойный был хорошим охотником, стрелком, метким стрелком, сынок. Помню, была у него хызма. Теперь ее, наверное, уж нет.
— Ах, дедушка, — простодушно отвечал Хаубан. — Люди говорили мне, что когда отец умер, у матери моей ничего не было. Вот она и отдала хызма, выменяла его на холст для савана.
Убедился Тараул, что безгрешен мальчик, нет у него на сердце никаких камней, что скрываются под водой, еще раз проронил слезу.
— Можно было, конечно, и в старой одежде похоронить твоего отца, — сказал он наконец, качая головой. — Да видно, мать твоя решила проститься с ним, как подобает. Что же, понять можно. Ведь был он спутником ее жизни, вместе с ним прожила она долгие счастливые годы.
— Эх, дедушка, что говорить, что было, то было, — горько улыбнулся Хаубан, но слезы и ему навернулись на глаза.